Мы не называем настоящее имя и фамилию собеседницы ЛБ, а также вуз, в котором она учится, в целях ее безопасности.
Я была готова лечь под пули
Я выросла в небольшом городе на юге России. Журналистом хотела быть с двенадцати лет. Пошла в школу журналистики, начала печататься у себя в регионе. Через пару лет решила стать военкором. Это было еще до начала СВО.
Почему именно военкором? Я особо и не знала, что такое военная журналистика. Не читала и не смотрела какие-то репортажи из горячих точек. Тогда и войн вроде не было. Но мне не хватало в жизни чего-то экстремального, рискованного. Прыгать с парашютом или кататься на мотоцикле — не подходило. Я хотела, чтобы экстрим как-то совпал с журналистикой. И решила, что быть военкором — то, что надо.
Мать и отчим (я называю его папой) были против того, чтобы я была журналистом. Они оба — инженеры. Мои мечты о военной журналистике они тоже не поддерживали, но сильно и не переживали — были уверены, что на войну я не попаду никогда.
Потом наступила СВО. Сначала я была в ужасе, не понимала, как это возможно. А потом в школе нам стали все время говорить, что все — плохие, одни русские — хорошие. Я это приняла.
В сентябре 2022 года мобилизовали отчима. Я была в одиннадцатом классе. Помню видео из интернета — большая толпа мужчин стоит возле Дома культуры, приезжают автобусы и забирают их. Возможно, там где-то был отчим. Я сама попрощаться с ним не успела, жила тогда у бабушки с дедушкой.
Когда забрали отчима, я решила, что это знак, и еще больше захотела заниматься военной журналистикой. Считала, что мое предназначение — быть военкором. Мечтала поехать на Донбасс. Была готова лечь под пули, хотя умирать, конечно, не хотелось.
Весь одиннадцатый класс я практически не ходила в школу, работала оператором в информационном центре своего города. Я сразу была нацелена на то, чтобы побольше работать и поменьше учиться. Сначала снимала всякие Дни города и выступления в музыкальных школах. Потом познакомилась с главой нашего города. Я ей очень понравилась, потому что могла спокойно диалог начать, спросить, как у нее дела. Таких людей в окружении главы не было. И она начала брать меня на закрытые мероприятия, совещания и даже встречи с губернатором.
Параллельно я искала возможность поступить в какой-нибудь вуз на журналистику бесплатно — диплом все-таки получить хотелось. Нашла университет, где были минимальные требования по ЕГЭ, но надо было пройти очное собеседование с приемной комиссией.
Спросили, верующая ли я
Собеседование было интересное. Я думала, что меня будут спрашивать про SMM, а спросили внезапно, верующая ли я. А я такая — короткая стрижка, ярко-красные штаны, на руках татуировки. Говорю — ну, я и верю, и не верю. Еще сказала, что у меня в семье никто в храм не ходит, но если в вузе мне скажут пойти в храм, то я пойду. Кажется, им понравился мой ответ.
После этого мне рассказали, что, хотя официально специальность в вузе называлась просто «журналистика», ее хотят сделать с упором в военную сторону. Спецоперация шла уже год, и, я думаю, что это было модно — учить на военкоров. Вуз, видимо, хотел получить известность на теме войны, патриотизма. Мне сказали — мы из студентов сделаем классных военных специалистов.
Мне этот посыл очень понравился. Я почувствовала себя смелой и заявила комиссии, что хочу заниматься военной журналистикой. Спросила, отправят ли студентов на новые территории. Ректор ответил, что сначала будут встречи с военкорами, а потом — когда-нибудь — студенты туда поедут. Я ему поверила.
Где сейчас в России учат на военкоров
Официально военных журналистов готовят всего два российских вуза — это московский Военный университет Минобороны России и Воронежский госуниверситет. Обучение проходит в течение пяти лет. Выпускники (большая часть из них — юноши) получают звание лейтенанта.
После начала войны в Украине многие гражданские вузы запустили курсы или предметы, связанные с военной журналистикой. Например, в 2022 году Московский госуниверситет добавил в курс «Журналист в экстремальных ситуациях» «военкоровские» темы: технологию журналистской деятельности в условиях вооруженного конфликта, юридические и этические нормы поведения военкора, принципы безопасного поведения журналиста.
В 2023 году частный университет «Синергия» открыл курс онлайн-лекций по подготовке репортеров к работе в горячих точках и зонах чрезвычайных ситуаций. В 2024 году Уральский федуниверситет запустил проект «Военкоры на журфаке УрФУ». В 2025 году в Санкт-Петербургском гуманитарном университете профсоюзов появилась программа «Журналистика конфликта», ее выпускники смогут работать в горячих точках. Курсы военкоров проходят на базе Тольяттинского госуниверситета, их организует «Союз Казаков-Воинов России и Зарубежья». Упор на казачество делает и МГУТУ им. Разумовского, там после начала «СВО» появились предметы, связанные с военной журналистикой.
На оккупированных Россией территориях тоже готовят военкоров. Донецкий госуниверситет (находится в самопровозглашенной ДНР) совместно с МГУ ведет спецпроект «Профессия — военный корреспондент». В 2025 году в аннексированном Крыму курс для военных корреспондентов откроется в Крымском федуниверситете им. Вернадского.
Кроме этого, есть краткосрочные проекты, проходящие не на базе высших учебных заведений. Например, школа молодого военкора имени Бориса Максудова, это проект партии ЛДПР. В «Школе военкоров ШВК» преподают журналисты «Комсомольской правды», ТАСС и Russia Today. Выпускников вывозят в самопровозглашенные ЛНР и ДНР, где они берут интервью у местных жителей и российских военных.
Двухнедельные курсы «Бастион» уже много лет совместно с силовыми структурами проводит Союз журналистов РФ. Участников подвергают испытаниям — например, их могут «захватить в плен», а потом со связанными за спиной руками и мешком на голове повести на допрос.
Курсы военкоров несколько раз организовывала ЧВК «Вагнер».
Школа юного военкора есть даже для несовершеннолетних — в Москве ее для кадетов и суворовцев делают на средства гранта «Молоды душой».
Нам рассказали, что ближе к концу обучения будут профильные дисциплины. Например, мастерство военного корреспондента. Еще пообещали, что много внимания будет уделяться военной подготовке, нас научат стрелять, драться, управлять дронами. Мне все это очень понравилось.
Я сдала ЕГЭ на минимальные баллы, и в 2023 году меня зачислили в вуз. Общежитие бесплатное, стипендию выплачивают, если сдаешь сессии на четыре и пять.
За месяц до начала занятий я прошла курсы молодых военкоров. Мы учились дистанционно, нам читали лекции разные военные журналисты. Помню, как один из них говорил нам — в машине нельзя пристегиваться, не успеешь выйти, если начнется обстрел. До этих курсов я не общалась ни с кем из военкоров, знала только про Семена Пегова (российский пропагандист, основатель проекта WarGonzo — ЛБ). В прошлом году я была на Донбассе, и мне местные говорили, в каких барах Пегов обычно сидит. Но встретиться не получилось — у меня почти не было времени для выхода в город, и по барам я не ходила.
«Мой дрон запутался у однокурсницы в волосах»
В сентябре 2023 года у меня началась учеба. В моей группе девять человек, из них восемь девочек и всего один мальчик. Это, конечно, странно для военкоровской специализации. Многих преподавателей отталкивает, что у нас на курсе девчонки. Но потом все привыкают.
Большая часть группы учится на бюджете, но никто, кроме меня и одной девочки из ЛНР, военкором становиться изначально не собирался. Все поступили сюда просто потому, что было бесплатно. Вуз особо не пиарил эту специальность, и, мне кажется, туда был небольшой конкурс. Взяли в итоге практически всех, кто хотел.
Девочка из ЛНР, которая хочет стать военкором, уже пережила какой-то военный опыт. Когда она была маленькая, ее город обстреливали, она сидела в подвалах. Она отличница, я уверена, что у нее будет «красный» диплом, но, честно говоря, я сомневаюсь, что она станет военкором. Потому что она не пытается куда-то устроиться. Одно дело — хотеть, другое — что-то делать для этого.
Первый курс мне не особо понравился. Были история, философия, культурология. И так учиться не хочется, еще и такие скучные дисциплины. На второй год стало интереснее, декан привел много новых людей. Например, его знакомый, ведущий популярного телеграм-канала вел предмет «Информационные войны». Он учил нас анализировать информацию, распознавать фейки. Этот преподаватель не рассказывал нам ничего про Бучу или Мариуполь. Но говорил, что у украинцев за счет финансирования и поддержки разных стран информационная война идет лучше, чем у россиян.
Из интересного — с первого курса у нас началась тактико-специальная подготовка. Раз в неделю мы учимся стрелять из пистолетов и автоматов. Занимаемся в специально оборудованном подвале, внутри — нереально дорогущее оборудование. Нам дают обычный АК-47, но он стреляет лазером. Один раз мне там дали пострелять холостыми патронами. Но это было очень громко, и в центре города услышать звуки выстрелов — так себе. После этого холостые патроны студентам перестали давать. Мне нравится стрелять, но не могу сказать, что сильно получается. Хотя бы попадаю по мишеням.
С беспилотниками мне менее интересно. На занятиях надо не просто пролететь, а пройти полосу препятствий. Летали мы на «мавиках», они маленькие, бесшумные. Мне сложно, дрон все время врезается куда-нибудь, я нервничаю, и надо начинать все заново. Каждая сдача зачета у меня длится часов по пять-шесть
Мы летаем в большом спортивном зале. Однажды мой дрон запутался у однокурсницы в волосах. Какие-то волосинки даже подожглись. Не знаю, насколько ей было больно, но она не заорала, а больше испугалась. Я тоже испугалась, конечно.
Еще у нас есть занятия по единоборству. Там мы изучаем, например, удушающие или болевые приемы. Тренируемся друг на друге.
Каждый год в университете проходят военно-патриотические сборы. В конце мая мы выезжаем на три дня на военную базу недалеко от города, где сдаем нормативы по стрельбе, управлению дронами. Там мы стреляем уже боевыми патронами. Ну, и классно проводим вечера, поем песни под гитару.
«Матушка из меня никакая»
Основные черты нашего вуза — это традиционные ценности, патриотизм и православие. Вуз обязывает студентов ходить в полевой форме — на службы в храм, на какие-то мероприятия, когда к нам приезжают высокопоставленные гости, например, из областной администрации. В конце прошлого года я встала в позу, сказала, что форму носить не буду. В кителе — жарко и неудобно. Я еще согласна была вместо него надевать футболку. Но мне в итоге сделали выговор и обязали носить китель, чтобы скрывать татуировки на руках. И я еще надевала модную шапочку-докер без козырька. Мне сказали, что ее тоже нельзя.
Татуировки у меня есть и на ногах, и на руках. Это иногда вызывает вопросы у преподавателей. У нас вуз про традиционные ценности, а тут девочка с тату — как так. Наш ректор делал мне замечания, но в какой-то момент смирился. И просто просил на общих фотографиях убрать за спину руку, где у меня самая большая татуировка.
Когда мы только поступили в вуз, нас заставляли ходить на православные службы. Ректор (он сам верующий) говорил — вы попали сюда бесплатно, и теперь надо отработать, нам нужна красивая картинка. Из обязательного — престольные праздники, какие-то значимые даты. Первого сентября у нас обязательно есть молебен в честь начала учебного года.
Но в итоге мы стали ходить в храм и в другое время — уже по собственному желанию.
Верующей я стала в переломный этап. Рассталась с молодым человеком, потом у меня была задержка, я сдала тест на беременность. И он показал две полоски. Я не могла уснуть всю ночь, такой стресс. Думала — готова ли отказаться от карьеры ради ребенка человека, которого я не люблю. Потом выяснилось, что я не беременна. И я тут же ввязалась в нехорошую компанию, попробовала запрещенные вещества. Стала опять размышлять — что-то в моей жизни не то происходит. И пошла на исповедь к нашему университетскому священнику. Мне это прям помогло. Тогда я поняла, что хочу ходить в храм постоянно. Я надела крестик и стала такой девочкой-девочкой.
После Донбасса меня опять переклинило. Я поняла, что девочка из меня никакая, что матушка из меня никакая. Что я не буду ходить постоянно в платочках и платьишках. Что я не хочу общаться с правильными людьми, которые матом не ругаются, не курят и не пьют. Это же не я совсем. Теперь я вернулась к той, которой я была, но и вера не ушла. В бога я верю, но и себя не теряю.
Все наши преподаватели — люди очень традиционных ценностей. Они часто говорят нам про замужество, про детей. Один нам сказал во время лекции, что если мы удачно выйдем замуж, то можем вообще не получать образование: всем обеспечит муж. Я не была к этому готова, и услышать такое было неприятно. Вроде такое дружеское пожелание, но с какой-то пассивной неприязнью.
Интересно получилось с философией. Я совсем не ходила на занятия. Мне однокурсницы говорили, что преподаватель философии принижает незамужних девочек. А вот если девочка замужем, то он может поставить хорошую оценку просто так. Прихожу на экзамен, я не готовилась, билеты толком не знаю. Сажусь к нему, и он замечает кольцо у меня на пальце. И такой — а вы что, замуж вышли. Я решила соврать. И говорю — да. В итоге он поставил мне четверку.
«Смущало, что православие оправдывает войну»
Вот эти разговоры о замужестве на некоторых действуют. У нас уже есть первокурсники, которые поженились. Даже я на втором курсе чуть не вышла замуж. У меня тогда было три молодых человека, которые разом за мной ухаживали. Двое меня водили в рестораны, в кино. А третий был самый простой. Алтарник в храме, куда я ходила. Мы с ним стали приятелями. Я ему однажды сказала, что не хочу просто так встречаться с разными парнями, хочу, чтобы встретились — и на всю жизнь. И на следующее утро он мне дарит золотое кольцо с камешком и спрашивает — выйдешь за меня. Я сначала ответила да. Потом посидела, подумала и через неделю написала ему, что не готова. Он ответил — хорошо, ничего страшного. Такое ощущение, что сам испугался, что сделал предложение.
Я рада, что отказалась. Этот брак был бы для меня максимально губительный. Парню 26 лет, но у меня целеустремленности в мои 19 больше, чем у него. У меня больше возможностей для карьерного роста. А если выйти замуж, то надо уйти полностью в семью. Не для того я продвигалась в карьере, чтобы все бросить ради этого молодого человека.
Многие алтарники становятся со временем священниками. И у меня была перспектива стать матушкой, женой священника. Пока я ходила с кольцом, мне все говорили — матушка идет, матушка идет. А в мои планы это вообще не входило.
Вообще у меня нет никаких иллюзий по поводу церкви. До поездки на Донбасс у меня была практика в одной православной программе на телевидении. Мы ездили по подмосковным монастырям. Тогда я увидела, какие священники бывают, и услышала много историй про них. Как они изменяют женам, уходят в запои, покрывают за деньги. У меня уже не осталось розовых очков, когда я иду к какому-то батюшке.
После начала спецоперации меня начало смущать, что православие оправдывает войну. Я поделилась этим с нашим университетским священником, к которому ходила на исповедь. Сказала, что у меня нестыковка в голове — религия же не должна говорить, что это [война — ЛБ] хорошо. Священник в ответ рассказал, что один его знакомый клирик отказывался читать молитву о бойцах. И его за это лишили сана. Я думаю, что он имел в виду — у священников есть распоряжение свыше, что делать, как говорить. А своим мнением делиться можно, но только с отдельными людьми.
«Сейчас увижу, как живут люди»
После поступления на всех встречах с ректором я задавала всегда один и тот же вопрос — когда мы поедем на новые территории. Не обязательно же на саму передовую. Я говорила — не смотрите, что я девочка, у меня папа мобилизованный. Сначала мне отвечали — тебе надо дождаться 18 лет. Ладно, я дождалась. А потом мне стали все время говорить — ты еще не готова.
В итоге я перестала надеяться на вуз. Потом случайно увидела в запрещенной соцсети объявление от православной благотворительной организации, она набирала волонтеров для поездки на новые территории. Заполнила анкету, и меня позвали на собеседование. Там тоже спросили про мою воцерковленность. Но к тому времени я уже ходила в храм постоянно. Меня приняли, и я, счастливая, этой зимой поехала на Донбасс — сейчас увижу, как живут там люди. Я очень хотела пообщаться с местными.
У православных волонтеров есть разные служения на Донбассе. Мужчин часто берут строителями. Есть еще адресная помощь, когда ты развозишь гуманитарку бабушкам и дедушкам. А меня отправили в госпиталь — это называется «больничное служение». Первую десятидневную смену я отработала в отделении нейрохирургии. Уже через пару дней меня научили делать внутривенные инъекции, персонала не хватало, и нас учили на всякий случай. Было тяжело, многие волонтеры быстро отказывались от такой работы, падали в обморок и уезжали раньше срока домой. Я была самая молодая, но как-то смогла это все вынести.
За все время у меня был только один выходной, перед отъездом. Я погуляла по городу. На улице прохожих практически не было, в магазинах, кафе — тоже никого. А православные храмы — полностью забиты. Это было очень круто. Помню еще, что через дорогу от одного собора — он красивый, современный — стояла полностью разрушенная многоэтажка. Насколько я поняла, она попала под обстрел. Вообще город — в таком подшатанном состоянии.
После первой смены я попросила куратора, чтобы меня оставили еще на десять дней. И попала уже в ожоговое отделение. Вот там я ощутила всю внутрянку. В нейрохирургии мы не общались с пациентами, многие были в тяжелом состоянии, без сознания. В ожоговом отделении я много разговаривала — и с военными, и с мирными жителями.
Украинских военных в больницу к нам не привозили. Хотя предупреждали, что они могут быть. Я была к этому морально немножко не готова. Меня смущало, как это — увидеть врага. Хотя я все равно старалась бы соблюдать нейтралитет, это важно для журналиста.
«На звонке у анестезиолога стоял гимн Украины»
В нашей больнице, могу точно сказать, работали не только пророссийские врачи, но и проукраинские. Нам рассказывали историю про анестезиолога, который с пренебрежением относился к «военным» пациентам, а на звонке телефона у него стоял гимн Украины. Я не знаю, работает он сейчас или его посадили.
Проукраинских сотрудников берут на работу, потому что не хватает кадров. Люди боятся ехать на новые территории. Сейчас больницы держатся, в основном, на студентах, они заменяют медсестер.
От нашей православной организации был куратор, который собирал нас и вел серьезные разговоры. Он говорил — будьте готовы к тому, что пациенты могут осадить вас за ваш взгляд и мнение. Так и случалось иногда — у нас в группе были такие импульсивные женщины, очень патриотично настроенные. Местные жители иногда на них остро реагировали.
Кураторы запрещали нам говорить на тему войны и с персоналом, и с пациентами. По врачам особо не видно, кто из них «за Украину», но очень многое можно было подслушать — особенно в ночные смены. В приемном покое врачи и медсестры обсуждали, что им все надоело, что им тяжело, а уехать они не могут.
Уже в первую смену у меня стали появляться такие непонятки в душе. Я не понимала, правильно ли сделала Россия, что зашла в Украину. Моим лучшим другом на тот момент стал мужчина-волонтер. Он приехал тоже такой патриотичный, заряженный, а потом за один день внезапно поменялся. Как будто что-то надломилось. Стал постоянно спотыкаться, вещи забывать.
Как-то раз мы выходим с ним покурить на лестницу, я говорю ему — что случилось. Он рассказывает — его сестра живет на новых территориях, и он к ней съездил в гости. И она ему сказала, что не чувствует разницы между украинской властью и российской. Сказала, что ничего не меняется. Она только заметила, что воды в кране стало меньше, а цены стали очень высокие (даже дороже, чем в Москве). Сестра сказала — лучше бы мы остались при Украине.
После этого перекура было ощущение, что мы поняли друг друга. Потом старались на смену вместе выходить, хотя уже сильно ничего не обсуждали. Больше ни с кем на такие темы из волонтеров или кураторов я не разговаривала. Мало ли, отправили бы назад. Если бы меня внесли в черный список, то сюда бы уже не пустили.
А самое большое впечатление на меня произвели два дедулечки, когда я работала во второй смене. Они были в травматологической палате, но лежали на одном этаже с ожоговыми. Одного собака покусала, а на другого наехал погрузчик. Я случайно к ним зашла, они обрадовались, попросили воды принести. И я стала к ним заходить, им очень не хватало общения, в палате даже телевизора не было.
Однажды я отвезла одного дедушку на операцию. Возвращаюсь в палату, а его сосед начинает меня расспрашивать — сколько мне лет, зачем я приехала. Я ему говорю — хочу помочь людям и хочу город посмотреть. Он — и какую картинку ты видишь. Я говорю — ну, всё непонятно, кто-то за СВО, кто-то против. Он спрашивает, какое мнение у меня. Я отвечаю, что оно у меня меняется каждый день. И он начинает говорить, что до присоединения к России их город жил примерно так же, как сейчас. Что раньше у них стреляли и в подвалах приходилось прятаться. Но и сейчас не лучше. Он не критиковал Путина, но критиковал бытовые условия, в которых находился.
«Девочки тоже могут»
С другими пациентами я о своих сомнениях не говорила. Если я видела, что человек российский максимально, то ему ничего такого не скажешь. Особенно если он военный.
Я очень хорошо помню одного бойца, который решил меня напугать. У него была пересадка кожи на спине, и он лежал на животе все время. Меня представляли в палате, я стояла возле его кровати. И этот мужчина меня за ногу схватил и начал смеяться. Я сказала что-то ему в ответ. Было понятно, что я не тех, кто будет бояться. И ему это очень понравилось. Я часто с ним разговаривала, я для него как дочка была. Этот боец сам был из местного ополчения, он говорил — я не мобилизован, я от народа. Он был, конечно, за Россию. Но отторжения у меня это не вызывало.
Все пациенты знали, что я учусь на журналиста и хочу быть военкором. Меня спрашивали почему. Я отвечала, что не знаю ни одного военкора младше тридцати лет. Все старше, и почти нет девушек. А я хочу галочку для себя закрыть и показать, что девочки тоже могут. Пациенты очень тепло это воспринимали.
Вообще больные — это большие дети. Ты им меняешь бинты, утку меняешь, с ложечки их кормишь. Кто-то стеснялся, прямо до безумия. Но потом, когда они видят, что ты не брезгуешь, что ты тарелочку им помоешь, ты из этой рыбы косточки выберешь — они тебя очень принимают. А рыбы было очень много — так как они все с ожоговыми пересадками, надо много кальция есть. Поэтому они ели рыбу и на завтрак, и на обед, и на ужин. Для меня это был стресс, я рыбу терпеть не могу.
«Я хочу получить диплом»
Когда я вернулась, я много стала сидеть и думать. Я поняла, что в начале [войны] у меня были розовые очки. Мне показывали одно, а на Донбассе я увидела совсем другую картинку. Сейчас у меня изменилось мнение о спецоперации. Я не считаю, что она нужна. Но я учусь и не хочу, чтобы меня отчислили и оставили без диплома. Да, меня не все устраивает в вузе и в стране, но можно просто смириться со всем этим. Лучше молчать, пока я не закончу университет.
Я стараюсь не лезть в диалоги на военную тему с людьми, которым не доверяю. Делюсь мыслями только с близким кругом. Открыто критиковать я не готова. Я, в принципе, не люблю свое мнение выражать при людях, которые могут повлиять на мою успеваемость. В университете говорят, что СВО нужна, что это защита интересов нашей страны. Мы часто собираем гуманитарную помощь, плетем маскировочные сети. В общем, ректору или преподавателю о своих переживаниях не расскажешь. Вызовут на ковер, начнут изучать социальные сети. Если меня отчислят, это будет ненормально. А я хочу получить диплом.
Я остаюсь в вузе, потому что мне нужен диплом, знания и знакомства. Да, наш декан — пропагандист. Это его работа, это его мнение, он его очень рьяно выражает. Для меня это не плохо и это не хорошо. Я готова и дальше оставаться с ним в отношениях «учитель — ученик». Для меня это будет полезно. У него много связей, которые могут повлиять на мое трудоустройство, если я все-таки останусь в России.
Но в каких-то пропагандистских программах я участвовать не хочу. Сейчас я готова идти обычным редактором, писать новости, где нет моего мнения. Быть за ширмочкой, быть за кадром. Тихо, ровненько, бесшумно двигаться.
После окончания вуза я, возможно, уеду из России. Мне бы хотелось дальше развиваться в журналистике, но я пока не думала, где и как можно устроиться за границей. Наверное, это сложно.
Правда, найти работу и в России — сейчас непросто. Прошлым летом я работала в одной редакции, без проблем туда устроилась. А сейчас появился какой-то тренд, нас стали называть зумерами и говорить, что мы бестолковые, безответственные, и что нас на работу не стоит брать ни за никакие деньги.
После последней сессии я пыталась устроиться на работу и уже получила семь отказов. Мне говорят — мы не готовы вас взять, потому что вам всего 19 лет. Моя подруга тоже попыталась устроиться в редакцию, и ей там сказали — без зумеров у нас меньше седых волос. Год назад такого не было.
«Отчим полностью поседел за два года»
До поступления в вуз я с отчимом общалась неплотно. Я знала, что мама ему очень доверяет и что она с ним счастлива. Когда я уехала, у отчима что-то отцовское проснулось, и он стал постоянно мне писать. Теперь мы часто переписываемся. Он до сих пор на фронте.
Тему войны я не поднимаю никогда. Обычно первый он пишет — привет, моя хорошая. И дальше уже закручивается диалог. А ему не ответишь на следующий день, потому что непонятно, будет ли он завтра в сети или нет. Мы обсуждаем мою учебу, он постоянно спрашивает, есть ли у меня деньги. Для него очень важно, чтобы у меня все было.
Отчим служит сапером, ранений он не получал. Приезжает в отпуск каждые полгода на две-три недели. Я приезжаю тоже повидаться с ним. Он очень поменялся. Раньше был жизнерадостным, активным человеком. А теперь стал молчаливым. Говорит, что очень устал от этого всего, хочет домой. За два года он полностью поседел.
Военкором я больше быть не хочу.