Информация для лиц старше 18 лет
Мне 49 лет, я из Иркутска. Моей младшей дочери Насте 20. Она принимает мужские гормоны, носит одежду унисекс и не терпит, если я отзываюсь о ней в женском роде.
Насте было 16, когда мы с мужем обнаружили, что у нашего ребёнка раздаются плечи, сужаются бёдра, на лице растут волосы. Ещё раньше мы находили в квартире упаковки из-под лекарств. Дочь отмахивалась от наших вопросов. Говорила: «Успокойтесь, это не наркотики!» По названиям на коробках мы нашли в интернете, что это такое. Это оказался мужской половой гормон.
«Ребёнок! Для чего тебе это нужно?!» — спросили мы. Ей пришлось признаться, что чувствует себя парнем и в этом состоянии готова прожить всю жизнь. «Природа телом ошиблась», — сказала она. Я повела её по врачам и психологам. Даже обращалась к магу. Он сказал, что в 32 года всё закончится, а до этого времени, мол, терпите.
У нее проблемы с идентификацией. Точнее, это я думаю, что у неё проблемы. Сама она считает, что у неё всё в порядке. Уже пять лет она принимает мужские гормоны. Сейчас больше похожа на парня, чем на девушку. Оформилась мужская фигура — широкие плечи, узкие бёдра, мускулистые ноги. Она всегда ходит в брюках или джинсах. Под мешковатой футболкой почти не видна грудь. Настя невысокого роста — 156 см. Паренёк получается невысокий, коренастый. Она, то есть он, носит короткую стрижку. Голос стал низким. Когда-то у неё был высокий звонкий голос, Настя неплохо пела. Сейчас тоже поёт, но баритоном. Я приучаю себя к мысли, что теперь моя дочь — это он.
В детстве все вещи были розовыми
Я не буду называть нашу с мужем профессию. Круг знакомых и коллег в Иркутске довольно тесный. Если скажу, нас быстро вычислят, а я этого не хочу. Будут потом ребёнку какие-нибудь гадости делать. Давайте просто скажем, что мы с мужем — люди творческой профессии.
Моя старшая дочь — от первого брака, ей 30. Младшенькая — наш общий с мужем ребёнок. Разница у сестёр 10 лет. Взгляды на воспитание детей у нас супругом совпадают. Детям с самого раннего возраста было предоставлено право выбора. Мы ничего не утверждали категорично, вроде того, что мы взрослые, мы так сказали, значит, так правильно.
Достаточно того, что в моём детстве было много дурацких установок — «ты должна», «ты обязана», в воспитании своих детей я старалась их не применять. Наши с мужем мамы обычно навязывали детям своё мнение. Я говорила дочерям: «Человеку нужно быть красиво одетым, чтобы хорошо себя чувствовать» или «Человеку нужно быть чистым и ходить в чистой одежде, чтобы быть здоровым». Насте мы с детства объясняли, что единственный человек, которому она что-то обязана, — она сама. А всё, что она должна родителям, — вырасти счастливым человеком и реализовать себя.
С трёх-четырёх лет мы стали ходить в магазин вместе с Настей. Я говорила: «Давай посоветуемся — какое ты хочешь платье, выбирай». Старшей было 13−14 лет, она уже подбирала себе вещи сама. У младшей вкус только формировался, мы этому не мешали. Настя с удовольствием выбирала себе платьица. В детстве у неё все вещи были розовыми, она охотно выбирала кукол, кареты для них. Я заплетала ей косички, завязывала бантики.
Как такового гендерного воспитания не было, поскольку мы считаем, что мужчины и женщины отличаются, извините, только половыми функциями.
Когда ребёнок пошёл в школу, мы стали давать ей карманные деньги, потратить их она могла по своему усмотрению. На начало нового учебного года мы подарили ей 500 рублей. В 2007 году это была существенная сумма для семилетнего ребёнка. Можно было купить куклу или платьице. Через три-четыре дня выяснили, что денег у неё нет. Стали спрашивать, она с неохотой рассказала, что купили с подружкой по бутылке газировки, а на остальное — семечки для голубей. «Голуби там такие голодные. Мы им семечек купили. На все деньги». «Но больше 400 рублей на семечки — это же много», — сказали мы. «Я же голодных накормила, что в этом плохого? Что вы ругаетесь!» Мы переглянулись и просто расхохотались. Мы ведь детям всегда говорили: «Делай, как считаешь нужным. Мы примем твой выбор».
В детстве младший ребёнок вбил себе в голову, что он некрасивый. Настя сводила нас с ума заявлениями, что она уродка. Мы купили ей ростовое зеркало, поставили напротив кровати, чтобы она вставала и видела себя. Я ей говорила: «Посмотри. У тебя большие глаза. Длинная шея. Правильные черты лица. Небольшой и красивый носик. Ярко очерченный рот. Маленькие уши. Кудрявые волосы. Это разве не красиво, по-твоему?!» «Нет, у меня этого всего нет», — противилась она. Мы с отцом много беседовали с ней. Не сразу, постепенно все разговоры об уродстве утихли. Примерно к тому возрасту, когда человек решил, что он мальчик.
Об этом мы узнали тоже постепенно. Сначала в разговорах стали проскальзывать фразы «Я пошёл», «Я открыл». Дочь говорила о себе в мужском роде. На наши вопросы отшучивалась. Отвечала: «Слово „человек“ — мужского рода. Я же человек, значит, могу так говорить».
Надо признать, что когда ей было 7−8−9 лет, видимо, на какое-то время мы упустили ребёнка из виду.
К сожалению, в нашей жизни был период запоев. Зарплату в 1990-е годы не платили практически всем. Но больше всего мы оказались не готовы к новым ценностям — «человек человеку волк» и всеобщей коммерциализации. Мы были молоды и очень чувствительны. Алкоголем мы с мужем пытались сгладить свою неадаптированность к жизни. В этот период нами заинтересовалась опека. Приходили домой, проверяли, вели беседы. Особенно опасно было вслух произносить наше убеждение — никому ничего никогда не надо запрещать. Все разрешения и запреты человек должен сформировать и сформулировать сам. И помочь ему в этом — вот главная задача родителей.
Наши с мужем матери считали нас плохими родителями. Хотя уровень проникновения в проблемы ребёнка у нас был гораздо глубже, чем у иных «правильных» отцов и матерей. Когда речь зашла о том, что Настю у нас могут забрать, мы опомнились, перестали уходить в запои.
Палач из тебя хреновый, Настя!
В 14 лет Настя попыталась покончить с собой. В интернете вычитала про средневековую казнь. Вот такое ребёнок попытался сотворить с собой.
Она пошла в ванную мыться. Я заметила, что сидит она там уже долго. Постучала, спросила, всё ли нормально. Она крикнула, что скоро выйдет. Я заподозрила странное, когда она быстро прошмыгнула к себе в комнату. Зашла после неё в ванную и поняла, что она пыталась сделать. Бегом примчалась к ней. Она лежит, полностью накрытая одеялом. Я его сдёргиваю — матушки мои! Всё тело в ранах. Говорю: «Ребёнок, ты что?» Я посмотрела — раны неглубокие. Говорю: «Палач из тебя хреновый, Настя! Может, больше не будешь пытаться покончить с собой?»
Это не было демонстрацией. Иначе она постаралась бы, чтобы её увидели. У ребёнка развивалось болезненное пристрастие к самоповреждению. На вопросы она отвечала однообразно: «Ничего не случилось. Просто не хочу жить». Мы, я и её отец, прекрасно понимаем — что такое надоело жить. Видимо, дочери это передалось. Поэтому мы не докапывались до неё с лишними вопросами.
На следующий день на уроке задрался рукав блузки, на руке учительница увидела след от раны. Нас вызвали в школу. Мы посоветовались с педагогами и вместе решили обращаться к психиатру. Главное, чем помог специалист, — поставил диагноз: аутизм. Мы с отцом старались всячески успокоить ребёнка: «Ребёнок! Бояться не надо». Мы доказывали, что аутизм — не приговор, что с ним вполне можно жить полноценно. Ничего страшного не произошло. Просто нужно соблюдать правила, которые не нужно соблюдать здоровым людям. Принимать лекарства, держать болезнь под контролем.
Ребёнку оформили домашнее обучение. Настю и до этого случая тяготил коллектив. Ей проще находиться одной, чем с кем-то. По этой причине она не закончила музыкальную школу. В начальной школе мы уже просили перевести её на домашнее обучение, но педагоги нам отказывали, ссылаясь на то, что здоровому ребёнку это не нужно. Должна была быть попытка суицида, чтобы не только родители поняли, что у человека сложности.
Попробовала сделать себе пластическую операцию
В 15 лет, в свой день рождения, Настя попыталась поправить своё лицо. Всей семьёй мы собирались поехать на фестиваль «Байкал-Шаман». Перед самым отъездом говорит: «Предки, я не хочу ехать. Хочу дома посидеть. Вы езжайте. Если хотите сделать мне подарок на день рождения, оставьте меня в покое». Мы возражать не стали. Холодильник полный, плитой и унитазом пользоваться умеет. Как кошек кормить, знает. Уехали всего на четыре дня.
В самый разгар фестиваля нам звонят. Незнакомый голос сообщает: «Ваша дочь находится в остром отделении психиатрической больницы».
Она попыталась сделать себе пластическую операцию — исправить форму рта. Когда поняла, что операция не удалась, обратилась в больницу. Хирурги зашили разрезы на лице и положили её в палату, откуда она сбежала домой. Там запила обезболивающие пивом. В итоге за ней приехала полиция. Она оказала дикое сопротивление, когда её забирали обратно в больницу.
Когда мы приехали в Иркутск, Настя лежала в палате, несколько дней её держали на снотворных. Когда проснулась, стала просить нас забрать её домой. Настаивала, говорила, что мы не хотим её поддержать. Но я и сейчас считаю: главное, что мы могли для неё сделать, — не идти у неё на поводу.
«Что тебе приспичило взяться за нож?» — спрашиваем на следующий день. Отвечает, хотела сделать себе форму губ, как у одной голливудской актрисы. Не помню, как её зовут. У той верхняя губа чуть вздернута кверху. Приготовилась заранее. Купила обезболивающее, шприцы. Перед тем как разрезать лицо, сделала в губы уколы обезболивающего двухмиллилитровым шприцем — он предназначен для внутримышечных инъекций. Можете представить, какая там игла? Такую даже держать страшно, не то что колоть в лицо! Сделала надрез и поддернула губу вверх. Но рану зашить не удалось. Мы очень долго вели с ребёнком дискуссии о том, что человек должен быть самим собой, а не кем-то другим.
Спустя полгода после выписки из больницы она призналась нам, что уже давно не хочет быть девочкой, чувствует себя мальчиком. По недомолвкам, туманным ответам на вопросы мы уже понимали, что с ребёнком что-то происходит. Тем не менее я почувствовала после её признания удивление, смятение. Было непонятно, что теперь делать. Нам-то с отцом бояться нечего. К тому же у меня есть старшая дочь, у неё семья, ребёнок, мой внук. А вот младшему агрессивные обыватели могут навредить.
Ещё мне было жалко той личности, с которой дочь готова была расстаться. Я понимала, что от меня ничего не зависит. Вернуть эту личность может только её носитель. Я до сих пор хочу, чтобы моя дочь Настя вернулась. Но если теперь у меня сын — пусть будет сын. Друзья называют её Антоном.
Этот текст — часть сборника монологов родителей ЛГБТ-людей «We accept. Истории родителей», созданного медиапроектом «Четвертый сектор» вместе с журналистами из разных регионов России.