«Вдруг — выстрел»
Имант Берзиньше родился в состоятельной латышской семье. С годами память просела, он путается в деталях, но помнит, что его отец был офицером немецкой армии и одновременно был связан с латвийским подпольным правительством, созданным в годы немецкой оккупации. Имант говорит, что сотрудничество отца с германскими властями было прикрытием и компромиссом. Мать часто повторяла фразу, услышанную от мужа: «От немцев латыши избавятся быстро, а от русских — никогда».
После окончания войны Берзиньш-старший ушёл в леса. Его искали. «При нас постоянно жил чекист, латыш, который меня всё время лупил, — вспоминает Имант, — ждал, если вдруг папа придёт, сразу его арестовать. Но его поймали в лесу в 1948-м. Мы даже знаем, кто его предал, где нашли. Повезли в Ригу, пытали, ломали руки и ноги». Людей, которые это делали, Имант знает пофамильно.
Его отправили отсиживать срок в Норильск. Больше Имант его никогда не видел. Один человек, которому удалось вернуться оттуда, рассказал семье, что сидел вместе с отцом и что того расстреляли.
Мать Иманта с детьми к тому времени жила в Юрмале в родительском доме. На станции Меллужи её отцу принадлежало три дома. Он был промышленник, производил мебель из дорогостоящих сортов древесины.
За семьёй пришли 23-го марта 1949 года. Иманту было семь лет, его младшей сестре — пять с половиной, а старшей — девять.
«Ночью дом окружили солдаты со штыками, — вспоминает Имант. — Открыли дверь. Вошли трое. Все встали. Нам дали 20 минут на сборы. Дед стал убеждать, мол, это ошибка, я никуда не поеду. Мама и бабушка говорят, что надо собираться. Мама взяла шубу дорогую. Отобрали. Золотые изделия тоже. Пока возились, потратили 10 минут. А я еще в трусах. Притом, когда один сорвал с матери шубу, я подошел к нему и как ткнул в причинное место. Он меня отбросил аж к печке. В общем, поехали, считай, голышом и без еды».
Посадили в железнодорожные эшелоны.
«И мы поехали, — говорит Имант. — По дороге вижу — моя школа. Вдруг останавливается поезд. Смотрю — дорожка, по которой я ходил каждый день. Я открыл окошко. Вдруг — выстрел. Оказывается, нельзя было открывать, чтобы никто не знал, кого перевозят в этих вагонах».
В Сигулде мужчин отделили и увели. Но стариков оставили, поэтому дед доехал до пункта назначения в Томске с семьей — женой, дочерью и тремя внуками.
«Крыша покрыта мхом, сквозь неё проросла берёзка»
Привезли людей в Сибирь — в Томскую область. Дальше, до места назначения, нужно было плыть по реке Оби, но лёд ещё не вскрылся и нужно было ждать ледохода.
Латышей поселили прямо на барже. Люди к этому времени совсем ослабели, некоторые умирали. «Как-то был очень яркий закат, — вспоминает Имант. — Вокруг мешки, мешки с песком для защиты от стрельбы. Это я думал, что в них песок. Присел на один, чтобы полюбоваться закатом. Вдруг оттуда высовывается маленькая ручка. Я окаменел. Оказывается, в них были младенцы, умершие по дороге. Маленькие дети редко выживали. Моя сестра, которая на полтора года младше меня, была самая младшая в деревне».
Пока спецпереселенцы ждали ледохода на Оби, прошел месяц. В результате на берег ссыльных высадили только в апреле, где-то в Новоколпашевском районе. До деревни Новокороткино, в ста километрах от Томска, куда их определили на жительство — шли пешком несколько километров по грязи.
Поселили латышей поначалу всех вместе в каком-то клубе, «в котором пляски устраивали». Среди местных попадались разные люди, говорит Имант, в том числе, сосланные русские дворяне. «Так что, у нас там была хорошая компания, — с гордостью говорит Имант. — Я подружился с внуком фрейлины императрицы».
Затем их расселили по домам. Семью Иманта подселили в дом Акулины — одинокой женщины, мужа которой убили на войне.
«Мы голодали, — вспоминает Имант. — Сестры все время спали на полу. Все могли выдержать голод, а я не мог. Я смотрел жалобно. Когда я голодный, я могу кого угодно разжалобить. И Акулина как-то не выдержала, дала мне вареной картошки по секрету от всех. Только, говорит, ешь прямо здесь, сразу», — говорит Имант. Он уверен, что местным жителям запретили помогать латышам.
Затем мать заплатила какие-то деньги, которые ей удалось прихватить из дома при сборах, и Акулина переселила их в свой второй дом. Развалюха, бревна положены косо, дыры заткнуты паклей, печка — груда кирпичей, крыша покрыта мхом и сквозь неё проросла березка. Имант думает, что взрослые пожалели дерево, не стали рубить. Сквозь корни весной капала талая вода, они подставляли ведро, которое им выдали вместе с деревянной кружкой. Вода была чистая, «целебная», Имант её пил.
Осенью дети пошли в школу. Имант говорил по-русски, его научил сосед по Меллужи, местный русский, не владевший латышским. А вот его старшая сестра ни слова не знала, и ее отправили в первый класс. Имант торжествовал — он «обогнал» сестру.
В доме с березкой они прожили два года. «Там я чуть не отправил сестёр на тот свет», — признается Имант. Дело было так. Взрослые с утра натопили печь и ушли на работу. Печка догорала, Имант, чтобы не упустить тепло, задвинул заслонку в трубе и лёг спать.
«В какой-то момент я свалился с койки и чувствую — нечем дышать, — рассказывает он. — Пополз к двери, потом на крыльцо и сразу захлопнул за собой дверь, — чтобы тепло не выходило. Мать случайно прибежала домой, видит, я лежу. Уже отдышался. Поднимает меня на ноги, а я не могу встать. Открыла дверь, а сёстры уже почти задохнулись. Едва откачала».
Никого, кроме семьи, не интересовало, выживут ли латышские дети. Имант в Сибири заболел туберкулезом, его подняла на ноги мать, но он приехал в Латвию с «дырами в легких».
«Я мог втянуть живот до хребта, — вспоминает он,. — Весной ел березовые почки, кору ивы, корни аира. Изобрел способ наесться одной картофелиной. Я глотал варёную картошку, но не давал ей проглатываться до конца, и она постепенно сжималась. Держал её так до вечера. Сейчас думаю, как же я не подавился».
«Кто был дополнительной свиньей? Я»
В восемь лет Имант поступил на работу в колхоз. Сначала он возил глину на «колымажке», запряженной лошадьми, к печи для обжига кирпичей. Производство в деревне помог наладить его дед. Кирпичи формовали вручную: «плюхали глину в стакан и пекли, хорошая глина была». Дед вообще был мастер на все руки: резал подошвы для обуви, мастерил грабли. Наладил в деревне деревообработку. В 1951 году ему доверили построить пасеку.
Потом Имант пас гусей. Те заклевали его, и он бросил это занятие. После этого ему поручили свиней, стадо в 30-40 голов, поселили в свинарнике. «Свинарка варила им картошку, кто был дополнительной свиньей? Я!» — смеется Имант.
Но однажды мальчик решил оседлать борова. Тот понесся куда глаза глядят. Остальное стадо разбрелось по огородам. Иманта уволили из пастухов.
В Новокороткино латышей было десятка три — меньше, чем местных. Селиться в другом месте и даже покидать на ночь деревню без разрешения коменданта поселения им было запрещено. Имант вспоминает, что мать однажды пошла по ягоды и заплутала в лесу, отсутствовала сутки, и начался переполох.
«У коменданта был большой дом, он сидел там как король, — вспоминает Имант. — Этого человека должен был слушаться даже председатель колхоза. Я как-то пришёл к нему на собеседование. У него под столом лежала белая собака, на стене висел автомат. Он имел право стрелять при малейшем поводе, но за всё время никого не застрелил».
В 1951-52-м годах одна состоятельная по местным меркам латышка отдала семье свой дом, они смогли завести корову, двух свиней, одну из которых позже пришлось заколоть, потому что по закону на семью полагалась только одна. Корова была хорошая, молочная, но однажды сломала ногу, и её пришлось забить. Семья горевала, но, с другой стороны, вспоминает Имант, довелось досыта поесть мяса. На смену ей купили новую.
«Временами проскальзывает что-то тимофеевское»
Иманту было девять лет, когда он нанялся заготавливать сено на дальних лугах. «Мы все ходили туда косить траву и скирдовать сено, — рассказывает он. — За лето я заработал 25 рублей. Это были громадные деньги! На них можно было прожить всю зиму. Но бабушка сказала: „Ты заработал, ты и трать“». Имант купил лыжи и зимой сломал их на первой же кочке, катаясь с горки.
Чтобы парень быстрее набрался опыта, на ним закрепили наставника. Звали его Тимофей, жил он по соседству, лет ему было около двадцати пяти.
«Я его зачастую спасал — вытаскивал пьяного из снега, — вспоминает Имант. — Зимой это было легко: переворачиваешь, кладешь на лыжи, тащишь к дому. Он ходил проказничать к девкам, возвращаясь, не доходил до дома и падал лицом в снег. Я видел, когда он падал: перед его домом и нашим низина, ни деревца. Говорю, мол, Тимофеюшка, давай я тебя доведу. Так что я ему был как родной сын».
Наставник научил подопечного пасти свиней, косить траву, ездить верхом и многому другому. В том числе, материться. Как-то раз отправили их вместе косить траву по дальним опушкам. Слово за слово, Тимофей подначил мальчика: «Можешь материться две минуты, не повторяясь? Если нет, ты слабак».
«И вот я демонстрирую ему своё мастерство, он меня поправляет, — смеется Имант, — и мы не замечаем, что у леса стоят и смотрят на нас круглыми глазами председатель и партийный секретарь Томской области». Вечером во время ужина объявили собрание, Тимофея поставили перед общественностью на пень, который использовался для рубки костей, и как следует пропесочили за то, что учит мальца не тому.
Настал день, и Сталин, пославший латышей в ссылку, умер. «Как я был доволен! Наша учительница Антонина Марковна вошла в класс вся в слезах и выдохнула: „Сталин умер…“ И, шатаясь, подошла к своему креслу, — рассказывает Имант. — Меня разобрало и я рассмеялся. Она говорит: „Имант! Вон из класса! И больше в школу не приходи!“ Думаете, я расстроился? Я обрадовался, быстро шмыг домой и не собирался больше учиться. Больно нужно. Буду свиней пасти. Мать уговорила меня оставить».
В 1955 году, когда детям ссыльных было разрешено вернуться на родину, Имант уехал в Латвию вместе со старшей сестрой. «Для меня как будто двадцать лет прошло с отъезда, — признается он. — Я приехал взрослым сразу. Сибирь меня научила всему. По крайней мере, трудиться. Я сейчас не люблю трудиться физически, я занимаюсь умственным трудом, вроде, интеллигент. Но временами во мне проскальзывает что-то тимофеевское».
«Думал, мать всё равно не отпустят из Сибири»
По приезду 14-летнего Иманта взял к себе родственник матери, он жил в поселке и заведовал селекционной станцией. Был он членом партии, и ему предложили купить машину, ЗИМ. «Он сказал мне — оставайся, я тебя усыновлю, будешь водить. Я был согласен, очень хотел эту машину. Думал, что мать всё равно не отпустят из Сибири». Но мать Иманта не разрешила.
И он поехал в Меллужи к подруге матери, поближе к дому, в который нельзя было вернуться. У той имелись свои дети, но она его приняла. «Отец там был работящий мужик, рыбак, — вспоминает Имант. — А жена у него болезненная. Они и так едва выживали, а тут еще я сел им на шею. Я готов был помогать, чем мог, но свиней у них не было». В Юрмале Имант окончил среднюю школу — ту самую, в которой учился до ссылки.
Старшую сестру «взяла одна богобоязненная женщина», обучила ее, подготовила к поступлению в художественную академию. Вскоре и младшая сестра приехала в Латвию, её приняли знакомые в Риге. Когда, наконец, приехала мать, ей тоже оказалось негде жить.
После школы Имант пытался поступить в лётное училище, но его не приняли: «Мы считались судимыми. Я был сын преступника». Тогда он поступил в Политехнический, который и закончил уже после службы в армии. Уже на четвертом курсе работал инженером-конструктором. В конце 1980-х выступил соавтором нескольких патентов устройства для нанесения дисперсных покрытий.
«Мы с этой технологией были первыми в СССР, — говорит Имант, — о нас даже сняли фильм, я получил большие деньги, 10 тысяч рублей: кажется, никто в Советской Латвии до нас такие деньги не получал».
Защитил кандидатскую, а позже, уже во второй год независимости Латвии — докторскую диссертацию по плазменным антикоррозийным покрытиям. Берзиньш много работал с российскими учёными, говорит что ему не раз предлагали переехать в Москву. «Я делал там науку и жил, как король!» — гордится он.
«В свободной Латвии я свой дом выкупил»
Когда Латвия получила независимость, Берзиньш обрадовался. Но теперь обвиняет политиков того времени в том, что часть имущества семье не вернули. «В свободной Латвии я свой дом выкупил, — объясняет он. — Бабушка так плакала, что мы не можем вернуть его. А я его купил на аукционе! Еще один дом почему-то снесли. Третий отдали старшей дочке».
В 90-е Берзиньш занялся бизнесом — основал несколько компаний, одна из которых, экспедиторская, работает до сих пор. Его страстью стали старинные автомобили, которые он коллекционировал с советских времен, будучи членом клуба антикварных авто.
У Иманта шестеро детей, один из сыновей занимается лазерной техникой, одна из дочерей — художница. Он принимает нас в своем большом трехэтажном загородном доме с высокой башней, похожем на крепость, в годовщину первой латвийской депортации 1941 года, её отмечают в Латвии 14 июня. «У меня здесь свое государство», — говорит Берзиньш, показывая свои владения. В начале двухтысячных годов он состоял в партии евроскептиков и даже баллотировался в парламент, но партия не преодолела электорального барьера.
«Смотрите, как русские поют»
В 2019 году Имант приезжал в Новокороткино с экспедицией режиссерки и основательницы фонда «Дети Сибири» Дзинтры Геки. Дома своего он не нашел. По его словам, в деревне тогда оставалось пять семей. Судя по открытым источникам, в 2021 году в Новокороткино было девять жителей.
«Меня снимало Томское телевидение, — рассказывает он, — и одна старушка там была, она сказала, мол, вы уехали, а я в тот же год приехала. И она знала людей, которых и я знал. Я думаю, если бы мы остались, мы бы жили там в десять раз лучше, чем здесь. Многие же остались. Там есть деревни латышские, они живут в достатке. А на родине нас не приняли».
В издании для латышской диаспоры за рубежом «Laiks», опубликован сюжет из Новокороткино, где упоминается Янис Имант. Новокороткино там названо «безнадежным местом», журналистка обозначает его латышским словом nekuriene, которое на русский приблизительно можно перевести как «нигде».
Вся поездка по Сибири оставила у Иманта двойственное впечатление. С одной стороны, он видел, как разрушаются села. С другой, был воодушевлен гостеприимством принимающей стороны.
«Я плясал с русскими, они хор устроили, — вспоминает он. — И вот, что важно: они поют. И мы пели. Мы тоже, латыши, которых выслали, все пели. Латыши из нашей группы тоже что-то такое изображали, но я сказал им, мол, смотрите, как русские поют, вам еще подучиться надо. Кое-кто обиделся. Как нас встречали в деревне, Черемушки или как она там называется! Там один из моих дружков жил. Хлеб-соль, все нарядные, мне аж стыдно было появляться на людях в повседневном. Один с гармошкой вышел. Правда, играл он одним пальцем, и его отлупила жена, потому что, когда он выпил, у него вообще получаться перестало. Я скажу вот что: Русь не пропадет, но она должна измениться полностью».