В этом тексте используется мат. Если для вас это неприемлемо, пожалуйста, не читайте.
Некоторые герои согласились поговорить с нами только анонимно. Редакция знает их имена и фамилии, но не называет из соображений безопасности.
«И без меня разберутся»
Весной прошлого года 40-летняя маркетолог из Иркутска Ольга Иконникова* завела роман с участником СВО, с которым случайно встретилась на улице. До войны Андрей* ездил на вахты, работал инженером. Иконникова говорит, что не ждала ничего серьёзного от этих отношений — «мы сразу договорились, что погуляем месяц-полтора, пока у него отпуск по ранению. И иди себе дальше, воюй». Андрей (он младше Ольги на десять лет) приносил собеседнице ЛБ «розы охапками», водил по ресторанам, подарил большого плюшевого медведя. Ольгу всё устраивало — «он никуда не лез, ничего лишнего не спрашивал».
Иконникова говорит, что «никогда бы не подумала, что Андрей был на фронте». «Никакой агрессии вообще. Даже когда моя кошка ему в ботинок наблевала, Андрей не рассердился», — вспоминает Ольга.
Ольга почти не обсуждала с новым знакомым войну — «Андрей не рассказывал, а я не спрашивала». «Один раз поинтересовалась, что он туда поехал. Говорит — ну, вот пацаны пошли контракт подписывать, и я тоже за компанию, — вспоминает Иконникова. — Я думаю — ну да, за компанию-то и жид удавился». Ольга предполагает, что Андрей пошёл воевать «как и все — чтобы деньги заработать».
Журналисту ЛБ Иконникова объясняет, что не поддерживает войну, но уже не следит за информационной повесткой и не ставит перед собой этических вопросов — можно ли встречаться с человеком, который воюет на стороне России. «Ты пойми, Карина, я всегда настолько занята собой, своим бесконечным безденежьем, что мне вообще без разницы, — подчёркивает Ольга. — Я думаю о себе, а не о судьбах мира».
Сейчас Иконникова удалённо работает в двух компаниях и в сумме получает около ста тысяч рублей в месяц: «Двадцать уходит на ипотеку, столько же — на погашение кредитов. Плюс то дочь выпросит денег, то коты заболели, то я сама, то ботинки порвались. Оставшегося хватает на еду-одежду-погулять, но, например, ремонт уже не по карману».
Иконникова ведёт свои страницы в разных социальных сетях. Но в последнее время она стала больше писать не в Facebook, а во ВКонтакте. «В Фейсбуке на меня все нападают, — объясняет Ольга. — Оппозиционеры пишут мне — „ты сидишь на попе ровно, ты за войну и за Путина, ты виновна в преступлениях режима, почему ты не выходишь на улицу“. А „ватники“ меня критикуют, потому что я недостаточно „ватник“».
Ольга называет свою позицию «ни нашим, ни вашим». «У меня близких там [на войне — ЛБ] нет ни с той, ни с другой стороны, — объясняет она. — А что происходит с людьми, которых я не знаю, меня ни за какое место не колышет. И без меня разберутся».
«Добрый, не воинственный, не кровожадный»
За три года, по подсчётам «Людей Байкала», на войне погибло 277 жителей Иркутска. Всего в городе живёт 611 тысяч человек. 46 из погибших — коренные иркутяне, те, кто родились в самом городе. Остальные в Иркутске жили, работали или учились перед отправкой на фронт.
Доля погибших от всех мужчин трудоспособного возраста (18-65 лет, таких примерно 183 тысячи) составляет в Иркутске 0,15%. В областных городах Ангарске и Братске показатель больше в 1,3 раза — 0,2% (столько же в Улан-Удэ — столице соседней Бурятии). В Усть-Илимске — 0,46%. В сельских районах региона эта доля ещё выше — в Ольхонском, Жигаловском и Тулунском районе Иркутской области на фронте умерло чуть больше, чем по 1% мужчин трудоспособного возраста.
«Эта война была для Иркутска очень далека, пока не начали рядом погибать люди», — говорит ЛБ 45-летняя юристка Елена Звонарёва*. — У моей подруги погиб дядя на войне, у другой — племянник. Я всё время слежу за некрологами — жду знакомые фамилии».
Несколько месяцев назад Звонарёва увидела в списке погибших, который с начала войны ведут «Люди Байкала», своего соседа по дому. «Мы с ним дружили в детстве, — рассказывает Елена. — Он хороший, нормальный парняга, хотя несколько раз попадал в колонию, было дело. После последней отсидки вышел и вскоре уехал в Украину. Сказал родне — типа, что мне тут делать, а так хоть денег заработаю. Недолго он там пробыл, быстро убили. И похоронили быстро, я даже не знала про это».
Впереди у Звонарёвой — похороны, на которые она точно попадёт. В Украине погиб сын её подруги. 27-летний Олег* ушёл на фронт добровольцем — «пропаганды наелся», комментирует Елена.
После гибели тело не смогли вытащить с передовой. Олега объявили без вести пропавшим. «Его мать плакала — лишь бы дезертиром не признали, — вспоминает Елена. — Олег ей рассказывал, что убитых часто объявляют дезертирами, чтобы не платить [выплаты]».
В итоге тело иркутянина достали и опознали. Из Ростова вскоре его должны отправить в Иркутск.
«Олег был добрый, не воинственный, не кровожадный. Такой домашний парень. Жена, двое дочек, — говорит ЛБ Звонарёва, которая имеет антивоенную позицию и не может, по её выражению, „смириться со всем происходящим“. — Олега жалко страшно».
«Не герои, а просто несчастные люди»
Чаще всего участники войны заметны для иркутян в аэропортах и на железнодорожных вокзалах. «Причём СВО-шники стали появляться даже в бизнес-залах аэропортов, — отмечает Игорь Цыренов*. — Это сильно бросается в глаза, будто два разных мира сошлось — ведь в зону комфорта для одной категории людей пришла другая. Как в фильме «Красотка».
Собеседники ЛБ сталкиваются с участниками войны и в бытовой жизни. Врач Анфиса Кузнецова* вызвала домой мастера по ремонту бытовой техники — и к ней пришёл бывший «вагнеровец». У Кузнецовой сразу появилось ощущение, что он «многое пережил».
«Очень худой, лицо как будто слегка обгоревшее, — вспоминает Анфиса. — Потом он сам сказал, что у него несколько ранений и контузий».
Кузнецова говорит, что мастер долго и кропотливо возился, разбирая сломавшуюся стиральную машину. Хозяевам он рассказал, что «занимался этим делом и на фронте». «Так как машинки и там нужны, а взять их можно в любом доме, то брали, ремонтировали и использовали», — передаёт слова экс-военного Кузнецова.
Анфиса не узнавала, как мужчина попал к «вагнерам», а он сам говорил, что считал нужным. «Жаловался, что им там всё время не хватало боеприпасов и главной задачей было выжить, — вспоминает Кузнецова. — Я не заметила у него агрессии по отношению к украинцам. По его мнению, виноваты Америка и НАТО».
Собеседница ЛБ называет свою реакция на бывшего военного «нормальной». «Я стараюсь быть толерантной и понимаю, в какой стране мы живём, — объясняет она. — Люди не субъектны, и никто не может быть уверен в завтрашнем дне».
«Бухой, перегарище, немытый, без ног», — так описывает иркутянка Наталья Кропоткина* участника СВО, который в конце 2024 года появился у её жилищного комплекса в центре Иркутска. Кропоткина вспоминает, что он сидел в инвалидной коляске у входа в местный магазин и просил у прохожих денег. Жители дома купили ему бургер и бутылку воды. На следующий день экс-военный приехал к дому снова.
На глазах Натальи к мужчине подошла её пожилая соседка — «такая дама, знаешь, модные угги, пуховик, кольцо красивое на пальце». Женщина, вспоминает Кропоткина, сказала военному: «Парень, ты герой, но ты к нам на коляске больше не приезжай». Мужчина, по словам Натальи, опустил голову, а его собеседница продолжила: «У нас школа рядом. Дети идут, на тебя смотрят, и у них вопрос — а какой ты герой. Едь ты с богом от нас». Ну, он и больше у нас и не появлялся«.
Сама Кропоткина считает, что российские военные — «просто несчастные люди».
«Ну где мы их просрали»
43-летняя Наталья Кропоткина* работала в Иркутске директором компании по продаже строительной техники. В 2023 году собственник решил закрыть предприятие — потому что понял, что областные власти будут постоянно требовать у предпринимателей деньги, технику и сотрудников на войну. «В мае от губернатора письмо пришло — подайте нам желающих пойти на фронт, — рассказывает Наталья. — Я говорю собственнику — у меня нет никого. Потом вызвались двое. Я была в шоке».
— Почему?
— Я не ожидала, что из нашей компании кто-то может пойти воевать. Они у нас хорошо получали, то есть, пошли не ради бабок. Когда я узнала об их решении, то заплакала. Мы сотрудникам всегда говорили, что надо оставаться людьми. А тут такое. Я повторяла — ну где, где мы их просрали.
Уже год Кропоткина живёт на сбережения, время от времени подрабатывает курьером, но не горит желанием устроиться «на постоянку» — не хочет, что её налоги уходили на войну. Она не приняла «спецоперацию» и в 2022 году испытала «дикое желание уехать» из России. Но решила остаться из-за тёти, которой в этом году исполнилось 83 года. Наталья — её единственная близкая родственница.
Кропоткина вспоминает, что в начале войны в Иркутске был «оголтелый патриотизм». «Столько было машин с [наклейками] Z, — говорит она. — И машины убитые, блядь, их только на свалку».
Наталья спрашивала у владельцев таких автомобилей, что означает буква Z. «Они такие — чё, типа, по харе хочешь. Я им — а чё вы не на фронте». Кропоткина не скрывает, что в таких разговорах из неё «лезло говно». «Я просто не могла сдерживаться, — считает она. — Иначе это просто сидит и разрушает тебя изнутри». Вскоре близкие Натальи попросили её не ввязываться в такие разговоры. Друг Кропоткина сказал, что иначе её «пришибут», а тётя — что «посадят».
Тётя Натальи переживает за племянницу. Недавно они вместе ходили на концерт хора народной песни. «Я обожаю всё это, а тут они врубили дебильную песню про Мать-Россию и президента, как они неразделимы (Наталья имеет в виду песню „Наш Край — Россия“, где есть строки „На самой лучшей из всех планет народ могучий и президент!“ — ЛБ)», — рассказывает Кропоткина.
Наталья говорит, что весь зал встал и начал аплодировать. Но она осталась сидеть. «Тётя мне говорит — встань, тебя сейчас арестуют, — вспоминает собеседница. — Я говорю — я вставать не буду».
Тётя Натальи не поддерживает войну, как и племянница, но ходит на репетиции хора, где, по словам Кропоткиной, «её постоянно обрабатывают». «Просят принести то свеклу, то морковь, чтобы супы сухие [для военных — ЛБ] делать. Просят сдать хотя бы по сто рублей. Зовут плести [маскировочные — ЛБ] сети, — рассказывает Наталья. — Я говорю — ничего им не дадим. Тётя — ну, Наташа, так нельзя, надо помогать, нас и так считают врагами. Я отвечаю — мы своей стране желаем только лучшего».
«Наши мужья тебя защищают»
В прошлом году Наталья Кропоткина* поругалась с жёнами военных в местном отделении соцзащиты — Наталья пришла туда вместе с тётей.
«Мы обычно без очереди никуда не лезем, но тут опаздывали, — рассказывает Кропоткина. — А перед нами — пятеро девчонок, все — моложе меня. Тётя спросила, могут ли они нас пропустить. Что тут началось, ты не представляешь, Карина. Они нам говорят — мы жены героев. Я им отвечаю — мы все тут будем героями, если не сдохнем или нас не посадят».
— Так пропустили в итоге?
— Да, но было неприятно. Понимаешь, они начали кичиться [своим статусом], и это мерзко.
Кропоткина называет жён военных «олигархами в деревенском Куршавеле». «Знаю тех, кто на маникюр приезжает — и [отдаёт] две тысячи на маникюр и десять тысяч на чаевые», — рассказывает она. По словам Натальи, на иркутских улицах за рулём дорогих китайских внедорожников всё чаще можно встретить «девочек, которые получили компенсацию за погибших мужей».
В прошлом году Кропоткина столкнулась в деревенском магазине под Иркутском с местными жительницами — они приехали на такси за водкой. «Пьяные вообще, — описывает эту встречу собеседница ЛБ. — Они мне говорят — наши мужья тебя защищают. Я спрашиваю — а я их отправляла туда, а я их просила меня защищать. Я себя сама защищу».
Наталья — вдова, её муж, лейтенант, погиб в Чечне в 2002 году. Кропоткина говорит, что после его похорон «даже не могла понять», в каком городе просыпается по утрам: «Я более-менее пришла в себя через пять лет. Было столько событий, я какую-то карьеру делала, машину купила, но я ничего не помнила. Я не помню этих пяти лет, ты понимаешь. Никому этого не пожелаю».
«Я теперь не знаю, с кем пойти выпить»
ЛБ поговорили с несколькими иркутянами, которые ещё до войны уехали в Европу. 38-летняя Елизавета Рогачёва* живёт в Испании, она вышла замуж за местного бизнесмена. Два года назад Рогачёва приехала в Иркутск, чтобы продать свою квартиру. Она рассказывает, что после этой поездки перестала общаться и с матерью, и с сестрой.
«Мы поговорили с ними на эту [военную] тему, сестра заявила, что я враг, и она напишет на меня донос, — вспоминает Елизавета. — Сестра раньше политикой вообще не интересовалась, а теперь покупает своей дочери школьные тетради с Путиным на обложке. Мать — конформист до мозга костей, поэтому тоже надеется на президента».
Рогачёва вспоминает, что в Иркутске останавливалась у друзей, к которым как-то раз в гости пришли их соседи: «Я начала рассказывать, что в Испании сильны семейные связи и традиции, а сосед этот перебивает и заявляет — какая там может быть семья, у вас же ЛГБТ. Я еле сдержалась, чтобы не ответить этому дураку по полной».
Елизавета говорит, что раньше считала Иркутск «просвещённым, современным городом». «Но теперь я понимаю, что в городе повсюду патриархально-сексистская среда, которую я плохо переношу. Большинство населения в Иркутске — обыватели, живущие бытом, задавленные властью, не умеющие думать».
«Я люблю Иркутск, но я теперь боюсь людей, которые там живут, — говорит ЛБ 45-летняя экономист Анжела Синицына*, живущая сейчас в Германии. — Я не знаю, что от них можно ждать. Даже от самых близких. Я не разговариваю с отцом с апреля 2022 года, он мне заявил, что давно надо было откусить кусок Украины. Моя подруга близкая шпарит мне по какой-то методичке, где я была восемь лет. А я крёстная её ребенка».
Синицына заявляет, что она «в шоке от трансформации, которая происходит с людьми». «Но нельзя же отрывать город от людей, которые в нём живут. А я теперь не знаю, с кем пойти выпить», — говорит Анжела.
После войны Синицына несколько раз приезжала в Россию — продавала квартиру, оформляла документы на выезд для ребёнка. «Муж (он тоже бывший иркутянин — ЛБ) говорил мне — поклянись здоровьем сына, что не будешь вступать в Иркутске в какие-то споры, не надо там резать правду-матку, пожалуйста, вернись назад».
Последний раз Анжела побывала в Иркутск в декабре 2024 года. В том числе, она меняла водительское удостоверение и посетила нарколога и психиатра для получения медицинской справки.
«Была большая очередь, и я поняла, что все люди, которые меня окружают, пришли пройти комиссию, чтобы заключить контракт [с Минобороны], — вспоминает Синицына. — Один уже был на фронте, и остальные его расспрашивали, как там. И какая-то риторика была, про братство это. Какая-то хрень».
Анжела вспоминает, что она «реально сидела и боялась глаза поднять». «Если бы я сказала, что живу в Германии и против войны, если бы я начала доказывать им, что они уроды, чем бы это могло всё закончиться», — рассуждает она.
«И какие это были все неприятные лица, боже, — говорит Синицына. — У меня родители живут в селе. Я часто видела там такие же деревенские пропитые лица, которым в жизни вообще ничего не светит. С другой стороны, я понимаю, что жить в этом селе, зарабатывать там — нет никакой возможности. В общем, видно, какими силами питается вся эта война».
«Цены растут, но когда они падали-то»
Когда я брала интервью у героев этого текста, то заметила их большую потребность к общению. Многих я знала лично — в Иркутске я прожила почти четыре года. Мои собеседники как будто пользовались случаем, они были готовы говорить — и выговариваться. В первую очередь, это касалось антивоенно настроенных горожан.
«Мы тут лишились права высказывать своё мнение, потому что если ты скажешь что-то вразрез, к тебе придут и настучат по башке», — объяснил мне своё желание поговорить сотрудник госучреждения, 45-летний Игорь Цыренов*.
Игорь, как и многие другие собеседники ЛБ, считает главной приметой войны в Иркутске огромное количество рекламных баннеров с призывом пойти на фронт. «Иной социальной рекламы» я не вижу«, — заявляет Цыренов. Игорь пересказывает свой разговор с сотрудниками городской администрации — он спросил, почему на улицах нет другой «социалки». «Мне чётко ответили — мы бы и рады давать про стариков там или про детей, но у нас разнарядка ставить только это».
Юрист Елена Звонарёва* отмечает изменение в риторике нынешних «военных» баннеров. «Раньше это было из разряда „за своих“ — стань мужиком, пойди на СВО, — рассуждает Елена. — А сейчас — это просто тупо про деньги». Звонарёва вспоминает, как недавно увидела билборд, на котором одновременно были призывы «за своих» и «за деньги».
«Вы либо крестик наденьте, либо трусы снимите, — критикует Елена авторов этой рекламы. — Ну, чё за хрень».
Отзывы о нынешнем Иркутске у его жителей разнятся — и происходит это, кажется, в зависимости от их взглядов. Антивоенно настроенные иркутяне критикуют и мэра, и общий облик приангарской столицы. «Ощущение, что город без хозяина, Иркутск явно стал ветшать и начинает деградировать», — говорит Игорь Цыренов*.
«С общественным транспортом — большие проблемы. Купили новые автобусы без отопления, троллейбусы отвратительно ходят, водители обращаются с пассажирами пренебрежительно и грубо», — отмечает врач городской больницы, 35-летняя Анфиса Кузнецова*. «Дороги в центре не чистят вообще», — добавляет 28-летняя мастер по маникюру Ольга Соболева*.
Уроженка Иркутска, экономист Анжела Синицына*, живущая в Германии, возмущается ростом цен в Иркутске, которые стали «просто адские». «Пошли в ресторан с подругой, ничего особенного не заказывали, за ужин на двоих нам выкатили ценник в восемь тысяч рублей, — говорит собеседница ЛБ. — Я слегка подобалдела, потому что во Франкфурте я могу за 80 евро сходить в ресторан с мужем и сыном, и ещё бокал вина выпить».
У горожан, которые не имеют явных антивоенных взглядов, характеристика Иркутска другая. Маркетолог Ольга Иконникова* считает, что за три года войны Иркутск «никак не изменился»: «Ну да, цены растут. Но, блин, они всегда росли. Когда они падали-то? Кто-нибудь вспомнит вообще такое время?», — удивляется Ольга.
Экс-участник СВО, 31-летний Фёдор Садовников говорит, что иркутская медицина «меняется в лучшую сторону». Одобряет он и обилие «военных» билбордов. Фёдор считает, что так в стране формируется патриотизм. «В США, когда звучит гимн или поднятие флага, люди сами прикладывают руку к сердцу, — рассуждает Садовников. — И у нас такой же процесс начинается. Пусть в русской манере „абы как“, но он идёт».
«Надо готовиться к тому, что завтра мы все умрём»
Фёдор Садовников ездил добровольцем на Донбасс трижды: в 2015, 2017 и 2022 годах. Служил пулемётчиком, снайпером, штурмовиком. В июне 2022 года Фёдор получил контузию, у него была остановка сердца. Сейчас в Иркутске он занимается сбором гуманитарной помощи и проводит бесплатные занятия по медицинской подготовке для всех желающих. Также Садовников преподаёт в Иркутском авиационном техникуме — сначала вёл ОБЖ, а теперь — тактико-специальную подготовку.
В 2023 году один из студентов техникума сообщил «Людям Байкала», что на занятиях по ОБЖ Садовников рассказывал студентам о своём фронтовом опыте и показывал фотографии с передовой, в том числе, с убитыми украинскими военными. Студент добавил, что после занятия «ему стало не по себе». В 2025 году сам Фёдор объясняет «Людям Байкала», что если молодые люди «не хотят смотреть слишком жёсткие кадры [войны]», то они «не хотят снимать розовые очки и воспринимать эту действительность».
«Но они рано или поздно с ней столкнутся, — уверен Садовников. — Моя мотивация не в том, что напугать молодёжь, а подготовить её, чтобы ребята были сознательными защитниками родины и могли за себя постоять».
После своих первых поездок на Донбасс Садовников организовал в техникуме военно-патриотический клуб. Он вспоминает, что в первые годы клуба «мы были не нужны абсолютно никому».
«Я был как белая ворона, как сумасшедший, который говорил — завтра мы все умрём, надо готовиться к этому. На меня смотрели как на дурачка, — рассказывает Фёдор. — Тогда люди не хотели разбираться зачем и почему. Меня иногда называли террористом и убийцей — я, оказывается, ездил туда [в Украину — ЛБ] людей расстреливать. Только, когда началась СВО, народ стал всерьёз всем этим интересоваться».
Фёдор говорит ЛБ, что впоследствии на войне с Украиной оказалось восемь бывших студентов — участников клуба. Все они на данный момент живы. По подсчётам Садовникова, с 2022 года он и его бывшие ученики провели около трёхсот мероприятий «патриотической направленности» — в детских садах, школах, техникумах и университетах Иркутска и близлежащих районов.
— Я никому не навязываюсь, мы приходим только по заявкам, — рассказывает Садовников. — Показываем макеты оружия, говорим о правилах безопасного обращения…
— А в детские сады ещё не рано ходить с таким?
— В садиках — больше развлекательный момент. Всем интересно примерить костюм «лешего», например (маскировочный костюм для военных разведчиков — ЛБ). Мы какие-то банальные моменты объясняем, чтоб дети понимали, например, как останавливать кровотечение. У нас нет навязывания — идите в армию. Но должно быть понимание, что родину надо любить и в случае чего как бы вставать на её защиту.
«Сейчас — время возможностей»
Предпринимательница, доктор тибетской медицины, 36-летняя Анна Куменко говорит, что её в Иркутске всё устраивает — «и езда по кривым дорогам, и пробки». Она призывает обращать на «крутяшные штуки, которые есть в любом месте». Для Куменко в Иркутске это, например, широкий выбор полезных продуктов. «Когда ты можешь в захолустном супермаркете найти два вида авокадо и всякие фермерские товары — это прямо ценность, — рассуждает Анна. — Для кого-то это пустой звук, но для меня — классно».
За месяц до начала войны Анна Куменко запустила в Иркутске продажу благовоний в виде конусов. Она говорит, что для неё это был настоящий вызов. «Конусы — это самый непопулярный вид благовоний в России, народ привык покупать палочки, — объясняет Анна. — И тут ещё война началась. В обществе стало ощущаться нарастающее напряжение. И я размышляла, а стоит ли вообще запускать проект в такое время. Но потом подумала, что всегда что-то где-то происходит, и надо просто брать и делать, а получится или нет, покажет время».
По словам Куменко, продажи её благовоний сейчас постоянно растут — не только в иркутских магазинах, но и на российских маркетплейсах. Есть успешные попытки выхода на международный рынок. «В Таиланде у нас неплохо идут продажи, — говорит Анна. — Туда [после 2022 года] переехало много россиян. И в этом смысле война, можно сказать, нам помогла. Потому что Россия очень хорошо раскинула щупальца в виде своих граждан по всему миру» (смеётся).
Куменко называет нынешний период в Иркутске «турбулентным», но не собирается покидать Россию насовсем (хотя часто путешествует в Непал и другие страны). «Сейчас — время возможностей, и не в тему, условно говоря, уходить в начале вечеринки, — говорит она. — Только всё самое интересное началось, и что вы хотите сказать, надо уходить. Ну, нет!».
По ощущениям Анны, она чувствует себя в Иркутске «довольно свободно». Куменко считает, что сейчас «люди расслабились и поняли, что война идёт, но и жизнь тоже идёт». «Я чувствую, что всё нормализуется», — говорит она.
«Некоторые думали, что все приличные люди из города уехали [за границу], а осталось одно быдло. Но это не так, — размышляет она. — Кто хотел — тихонько свалил. Кто остался — почувствовал себя свободнее, они позволяют себе более смелые творческие решения, для них появились ниши, где можно реализоваться».
Куменко называет «любую войну — грязным делом», а себя «пацифисткой, которая не вовлекается в конфликты». «Но если мне придёт повестка (у собеседницы ЛБ медицинское образование) и если надо будет ехать, то поеду», — говорит Анна.
— А как уживётся с войной твой пацифизм?
— Лечение людей в пацифизм вполне укладывается. Если человек страдает — ему нужна помощь. Допустим, курица заболела. И неважно, клюётся она или отплёвывается — всё равно ты кормишь её лекарством, потому что хочешь её спасти.
Мать Куменко — волонтёрка в организации «Золотые руки ангела», она шьёт одежду для российских военных, собирает гуманитарную помощь. «Маму это сильно заряжает, она делает хорошие вещи с душой и пусть делает, — размышляет Анна. — Это продлевает ей жизнь».
«Мы все как будто в норке, выходим по острой необходимости»
30-летний фотограф Андрей Трескунов* называет Иркутск «уже не мирным, но ещё не военным городом». «Тут нет беженцев, нет разрушений, но тебе всё время напоминают с билбордов, куда идти. Это какая-то промежуточная жизнь между миром и войной».
Нынешний Иркутск — спустя три года после начала вторжения — безработная Наталья Кропоткина* называет «затихшим». «Мы все как будто в норке, — описывает она. — И выходим оттуда только по острой необходимости».
Предпринимательница Анна Соболева* подбирает похожее определение Иркутска начала 2025 года — «замороженный»: «У нас зима тёплая в этом году, а город как в анабиозе. Все замерли в ожидании».
У преподавателя авиационного техникума и участника войны Фёдора Садовникова — другое мнение. Он называет Иркутск «проснувшимся». «У всех начинается понимание, что нам надо объединяться, — рассуждает Фёдор. — Иначе нас сожрут в гражданской войне». По мнению Садовникова, волонтёры, помогающие российской армии, «подустали» с 2022 года. «Всех изморило это дело, — рассуждает он. — Но никто ничего не бросает».
Садовников называет войну в Украине «только началом всей истории». «Россия не может выглядеть в глазах Запада победителем этого конфликта, поэтому [Запад] будет делаться всё, чтобы Россию максимально ослабить и утопить, — считает Фёдор. — Возможны другие конфликты, в которые могут втянуть нашу страну».
Собеседник ЛБ отмечает, что не знает, что будет завтра. «Но могу с уверенностью сказать, что в мире нет безопасного места, — размышляет он. — Нужно подготовить себя и других ко всем возможным сценариям».
Безработная Наталья Кропоткина* говорит, что после окончания войны «в любом случае будут очень сложные времена». «И если победит Россия, нас ждут, на мой взгляд, нереальные репрессии, — рассуждает Кропоткина. — У него [Владимира Путина — ЛБ] от этой победы снесёт башню просто. И начнут чистить даже таких, как я».
Юристка Елена Звонарёва* заявляет, что в последнее время у неё «ухудшился навык нормальной аргументации» и она перестала разговаривать о войне с людьми противоположных взглядов. «У меня, кроме слов „ты чё, дебил?“ уже больше ничего нет», — говорит Звонарёва. Елена рассуждает, что у неё «заканчиваются слова» и она не хочет больше «никого и ни в чём убеждать».
«Если ты долбоёб и не понимаешь сразу, на хера я буду тебе [что-то] объяснять, — восклицает она, обращаясь к условному стороннику войны. — Зачем я трачу свои силы, чтобы ещё и подставиться заодно. Да на хрена?»
* Имя и фамилия изменены.