«Совсем скурвилась наша деревня»
За последний год жители села Вершина-Тутуры в Иркутской области дважды доносили друг на друга. Оба раза — из-за незаконной рубки деревьев. Директор местного клуба Вера Хорищенко позвонила в лесничество (оно находится в районном центре, селе Качуг), после чего полиция завела уголовное дело на Валерия Кузнецова: он хотел построить дом и вырубил в окрестностях сотню деревьев. Андрей Нупрейчик, на которого донесла Виктория Щапова, спилил два десятка кедров для новой бани.
38-летний Кузнецов получил полтора года условного лишения свободы и штраф в полтора миллиона рублей. Суд над 45-летним Нупрейчиком ещё идёт.
Оба доноса, не скрывают их авторы, были из-за личной неприязни.
Спустя три месяца после доноса на Нупрейчика местный житель Василий Аверьянов заходит к нему во двор, «чтобы поддержать парнягу». Аверьянов просит угостить сигаретой, закуривает и рассуждает, что Вершина-Тутуры стала «нездравой деревней». «Совсем скурвилась, — шепчет Аверьянов. — Хрен его знает, почему так». Василий не понимает, откуда в селе появились доносчики. «Всегда мы тут лес рубили. А теперь не рубим: страшно, — говорит Аверьянов. — Сидим, трясёмся по домам — вдруг кто сдаст. Может, я на кого сматюкнулся, на кого не так посмотрел. И всё, кирдык теперь». Василий машет руками в разные концы деревни, подразумевая, что донести может каждый.
Василий подчёркивает, что раньше в селе «никто никого не сдавал, даже если резали друг друга или стреляли». «Вот встретились двое, выпили, один по пьяни намёл всякой всячины, второй обиделся. Пырнули друг друга, разошлись по домам, — описывает он. — Назавтра все ходят, болеют, но здороваются, но никто обиду не держит. А сейчас что?»
49-летний Василий говорит всё это, покачиваясь. Его лицо — в глубоких морщинах, под глазами — мешки. Аверьянов объясняет свою внешность «эвенкийским геном». «Потому и живу в нищете, курении и алкоголизме», — резюмирует он.
Ухлобыстанная дорога
Вершина-Тутуры — село, которое появилось в Качугском районе Иркутской области в конце 1920-х годов. Сначала тут жили только эвенки. Советская власть заставила их бросить кочевой образ жизни и поселиться в одном месте. В селе построили около тридцати домов, школу, больницу. Позже в Вершину-Тутуры стали приезжать представители других национальностей. Но село так и называют «эвенкийским».
При СССР местные жители разводили оленей, добывали соболя и белку. В 1960-х годах всех оленей вырезали из-за нерентабельности. После развала Советского Союза закрылся зверопромхоз, куда охотники сдавали пушного зверя. За шкурами в село приезжают перекупщики.
Сейчас в Вершине-Тутуры живёт около 180 человек. Из них официально работает два десятка: в администрации, школе, амбулатории, клубе, на почте, дизель-станции и водокачке. Есть два предпринимателя, которые держат магазины. Все остальные взрослые зарабатывают на жизнь охотой, рыбалкой и сбором ягод и орехов — как и десятки лет назад.
От цивилизации Вершину-Тутуры отделяют 37 километров. Это расстояние до ближайшего села Ацикяк, от которого можно добраться до других деревень. Дорога идёт через перевалы и болота, её много лет не ровняли ни грейдерами, ни тракторами. Местные жители называют дорогу «ухлобыстанной». Некоторые не выезжают из Вершины-Тутуры годами: слишком тяжело и долго выбираться.
Осенью, летом и весной в село можно проехать только на вездеходах или лошадях — за 7-9 часов. Зимой проще и быстрее: дорога подмерзает и покрывается снегом. Местные мужчины ездят здесь только с оружием: в лесу есть и волки, и медведи. Вокруг Вершины-Тутуры — дикая тайга на много километров.
«Чё вы тут, хозяева?»
Андрей Нупрейчик выходит из своего дома и идёт к брёвнам, сваленным во дворе рядом со старой баней. Каждый ствол обмотан скотчем, под которым — линялый лист бумаги. На листах напечатано: «Изъято». Внизу подпись — «Следователь Ивайловская». «Вот так лес у меня конфисковали! — говорит Нупрейчик и сплёвывает. — Как мы привезли, так он и лежит. И увезти не могут, и построить баню не дают».
На Андрее старый шерстяной свитер, чёрное трико, резиновые сапоги и кепка камуфляжной расцветки. На носу — свежая царапина: накануне с кедра упала шишка и попала Нупрейчику прямо по носу.
Отдела полиции в Вершине-Тутуры нет, участкового тоже. Когда на Нупрейчика донесли, полиция приехала в село только через несколько дней — из райцентра, Качуга. Андрей в это время был на охоте. «Менты разрешения не спросили, открыли калитку и пошли к брёвнам, — вспоминает его тёща Галина Корнакова, она живёт в соседнем доме и была свидетелем приезда силовиков. — Я сказала им: вы чё тут, хозяева? Щас погоны снимете!»
Разрешительных документов у семьи Нупрейчика не оказалось. Полицейские описали и конфисковали обнаруженный лес, но до сих пор его не забрали из Вершины-Тутуры: это дорого и неудобно.
«Я себя преступником не считаю, — рассуждает Нупрейчик, сидя на конфискованном бревне. — Мы все тут рубим лес рядом с домом. Если какие законы изменились — лесничество должно было к нам приехать, рассказать всё по уму: куда ехать, что писать. А они не приехали. Ну а почему я-то виноват? А вот менты виноваты: шаман-место сворочали и у нас всё лето ливни хлестали».
Визит полицейских в Вершине-Тутуры вспоминают с неодобрением. Правоохранители доехали до села на танкетке лесничества — машине на гусеничном ходу. Жители считают, что на обратном пути в Качуг танкетка сломала деревянный мост через одну из речек и врезалась в святое место «Лоскутки» — две небольшие лиственницы прямо у дороги. Возле «Лоскутков» тутурцы всегда останавливались, привязывали ленты и оставляли монеты и сигареты — просили помощи у местных духов на сложной дороге. Теперь на этом месте — сломанные ветки вперемешку с сигаретами.
«Все нас выжить отсюда хотят, а наш лес, нашу рыбу, наших зверей — забрать, — вздыхает Нупрейчик и встаёт с бревна. — Никому мы не нужны».
В 1990-е годы тайгу вокруг Вершины-Тутуры пилили в промышленных масштабах: предприниматели брали участки в аренду. Местным это не нравилось. «Пол-леса раскурочили, пеньки остались, зверь ушёл, потом долго не приходил», — говорят вершино-тутурцы.
Не любили бизнесменов ещё и за то, что они не брали местных мужчин в лесорубы. «С западной Украины товарищи приезжали. Такие трудные люди эти хохлы, — рассказывают в селе. — Общего с ними — ничего». Вершино-тутурцы писали на вырубщиков постоянные жалобы, обращались на прямую линию к Владимиру Путину.
В 2013 году власти сделали часть Качугского района, где живут эвенки, территорией традиционного природопользования (ТТП). Несколько лет назад здесь вообще запретили любую вырубку — пилить лес нельзя ни промышленникам, ни местным жителям.
По закону теперь нужно подать заявление в лесничество, заключить договор о купле-продаже леса и оплатить госпошлину: за брёвна для двухэтажного дома выйдет около двух тысяч рублей. Ждать разрешения придётся год-два. После этого заявителю выделят деляну (участок леса под вырубку — ЛБ) — но не на территории ТТП. То есть не рядом с домом.
Никто из верхне-тутурцев до сих пор не получал никаких разрешений. Подали заявление единицы.
«Вершина-Тутуры — это не Россия»
Деревья Нупрейчику помогал рубить брат его жены Андрей Корнаков. Уголовное дело в итоге завели на одного Нупрейчика. На семейном совете решили, что он возьмёт всю вину на себя, так как у него есть два сына-школьника. Родные считают, что суд может учесть это и смягчить приговор. Корнаков холост и детей у него нет.
Мать Корнакова и тёща Нупрейчика 71-летняя Галина называет законы, по которым эвенкам запретили рубить деревья около дома, «дурацкими». «Это наши угодья, лишнее бревно никто не возьмёт. Мы всегда знали, сколько леса брать», — рассуждает она. Галина приводит в пример промышленные вырубки в окрестностях села: «Они по российскому закону были? По российскому! Стоял там реликтовый лес, были звери. А теперь там поле. Вот тебе и закон».
Галина говорит это, разливая тесто по чугунным формам: ими уставлен весь кухонный стол. Сегодня она печёт хлеб — сразу 15 булок. Во дворе для этого растоплена печь — в ней ярко светятся угли. В местные магазины хлеб не завозят: это слишком дорого.
«Российские законы вообще неприемлемы! — восклицает Галина, выкладывая тесто в последнюю форму. — Они там разве знают в Москве, как мы тут живём?»
Корнакова перечисляет причины своего недовольства: пенсия у неё 11 тысяч рублей, а цены в местных магазинах — выше, чем в городе. Дорог нет, электричество дают только с часу дня до часу ночи. Местные мужчины с трудом зарабатывают охотой: шкурка соболя раньше стоила 5 тысяч рублей, а сейчас — в десять раз меньше. «Перспективные уедут, и останутся тут одни гондоны безголовые», — пророчит она.
Сын Галины Андрей Корнаков рассуждает, что традиционный уклад Вершины-Тутуры сломан и виновато в этом российское государство. «У нас люди теряют моральный облик, — говорит он. — Пьют бражку, курят марихуану, употребляют анашу. Шаманов у нас нет, оленей нет, по-эвенкийски только старики говорят. Живём в обычных домах, чумы никто не строит».
Корнаков считает, что власти «разрушили Тутуру в несколько этапов». «Сначала отобрали у нас оленей, — говорит Андрей. — А у эвенков это главный источник пищи. Кто мы такие теперь, получается? Нас и эвенками назвать нельзя». Второй этап, по мнению Корнакова, наступил, когда российские власти назначили социальные пособия местным жителям и стали выдавать субсидии для родовых общин. «И всё, раньше мы были вместе, нищие и одинаковые. Начали деньги получать — и у людей появилась зависть, — рассуждает Андрей. — И изнутри, в самой деревне, начали сдавать друг друга».
Поможет Вершине-Тутуры, считает Корнаков, равнодушие властей — если государство оставит село в покое. «Мы сами со всем справимся, просто будем жить, как предки, — рассуждает он. — Мы здесь родились, это наш лес. Пилили здесь дрова — и будем их пилить, чё бы там [не происходило]. Охотились — и будем охотиться, даже если этого нельзя будет. У нас здесь такой менталитет, что нам всё можно. Свои законы. В этом смысле Вершина-Тутуры вообще не Россия. Другое государство!»
«Компромата — во!»
Вершина-Тутуры считается эвенкийским селом, но, как говорит Андрей Нупрейчик, «чистых эвенков тут почти не осталось». Сам он — русоволосый, с серо-зелёными глазами — называет себя «полукровкой»: «Мама у меня эвенка, а вот папа — белорус».
Виктория Щапова, которая донесла на Нупрейчика, по мнению Андрея, тоже «не чистая». «Мать — эвенка, а отец — хохол, — цокает он языком. — Бандэ-э-эровка». Отец Виктории ещё до её рождения замёрз по дороге из Ацикяка в Вершину-Тутуры: ехал нетрезвым на велосипеде в резиновых сапогах. Она никогда его не видела.
О Щаповой в селе говорят охотно. Тёща Нупрейчика Галина называет Викторию «сволочью» и «свиньёй» и подчёркивает, что у Щаповой «нет мозгов». Заведующая сельской амбулаторией Марина Зуева долго подбирает нужные слова, чтобы описать Викторию. Наконец машет рукой: «На фоне алкоголя она у нас туповатая девочка».
Сама Щапова называет свои отношения с односельчанами «хорошими» и считает, что они после доноса не изменились. Она избегает встреч только с Корнаковым и Нупрейчиком: «уже вылавливали меня в безлюдном месте, оскорбляли». Оба Андрея говорят, что просто хотели выяснить у Виктории, почему она их «сдала».
От разговора с журналистами ЛБ Виктория не отказывается. Она объясняет, что позвонила в лесничество, потому что «надо было делать всё по закону». «Если б они были умными людьми, залезли бы в интернет, выправили бы документы, а потом бы уже [лес] вывозили, — рассуждает Виктория. — Вот я себе веранду делала, так наняла машину, купила доски, привезла. Конечно, мне это обошлось в копеечку, но я сделала всё, как надо. А если нет — так извините, подвиньтесь».
Она заверяет, что на других односельчан за незаконную рубку доносить бы не стала. «Только на этих», — громко говорит Щапова, разворачиваясь к домам Нупрейчика и Корнаковых.
«А не надо язык распускать, — произносит Виктория после минутной паузы. И начинает говорить быстро. — Это они с вами такие милые, а на самом деле ужасные люди. Они обо мне сплетни распускают, а за сплетни надо отвечать».
Щапова считает, что жена Нупрейчика Ольга сказала другим односельчанам, что она, Виктория, написала первый, прошлогодний донос. «А я не доносчица!» — почти кричит Щапова.
Вечером Андрей Нупрейчик обсуждает с родственниками, что на Викторию тоже надо написать заявление в полицию. Щапова, по его мнению, построила баню из нелегально добытого леса. «Компромата на неё — во! — поднимает Андрей палец вверх. А потом пожимает плечами. — Как и на каждого из нас».
«Виктор убил Гошу»
«Один убил другого, третий оказался сектантом, а жена „другого“ донесла на первого и третьего», — супруга Нупрейчика Ольга пытается объяснить причинно-следственные связи, которые привели к первому доносу за незаконную вырубку леса. Ольга даёт ручку с бумагой, чтобы можно было записать все имена, провести между ними стрелки и написать, кто кому кем приходится и кто кому что сделал. Через 15 минут листок исписан именами и фамилиями.
«У нас такое маленькое село, что все связаны со всеми, — говорит Ольга. — И у всех к другу другу есть претензии».
В прошлом году директор сельского клуба Вера Хорищенко позвонила в лесничество и попросила проверить, законно ли вырубили лес два местных жителя: Виктор Дорофеев и Валерий Кузнецов. В разговоре с ЛБ Вера сначала рассказывает, что мужчины «устроили варварство и выпилили полхребта сырого кедрача». Но уже через 15 минут она называет главную причину своего поступка — месть Дорофееву за гибель мужа.
В 2018 году Виктор Дорофеев в лесу застрелил Виктора Хорищенко, свидетели говорили, что Хорищенко был пьян и устроил пальбу по людям. Первая пуля попала Хорищенко в живот, вторая — в голову. Суд квалифицировал это как убийство, совершённое при превышении пределов необходимой обороны. Дорофеева приговорили к двум годам ограничения свободы.
Вдову не устроило такое решение суда. «Мы врагами стали с Дорофеевым: он убил моего мужа и не сел [в тюрьму]», — рассказывает Вера на своём рабочем месте в клубе. Громко играет российская поп-музыка, в зале светятся гирлянды. Хорищенко качает головой в такт музыке и добавляет: «Если что-то ещё подвернётся, я обязательно напишу на Витьку [заявление]. Я ему так и сказала».
Уголовное дело за вырубку леса в итоге завели только на Валерия Кузнецова: он взял всю вину на себя. Дорофеев проходил по делу свидетелем. Вера Хорищенко осталась этим недовольна. Хотя претензии у неё есть и к Кузнецову. Вера считает, что Валерий хотел построить в Вершине-Тутуры молельный дом и возить туда «сектантов из города». «Они тут уже были, приволоклись, когда у меня муж погиб. Предлагали дров наколоть. Говорят — давай помолимся, тебе легче станет», — вспоминает Вера. Потом, рассказывает Хорищенко, она разговаривала со знакомыми студентами в Иркутске, и те сказали, что «эти сектанты приглашают людей на митинги против власти и платят им по пятьсот рублей». «А быть против власти — как это?» — пожимает плечами Вера.
В Вершине-Тутуры Веру не называют доносчицей и относятся к её поступку терпимее, чем к поступку Виктории Щаповой. «Вика была поварихой в школе. А с Верой отношения портить не хочется, — объясняют ЛБ сразу несколько вершино-тутурцев. — Она важный человек, директор. Мало ли что».
«Можно на войну ехать»
«Я люблю Путина, — рассуждает директор клуба Вера Хорищенко. — В Путине я вижу натурального мужика, который справляется с нашей страной. И с другими странами тоже. На Украине вот одни нацисты остались. Надо туда бомбы закидывать».
В марте Вера провела в Вершине-Тутуры автопробег в поддержку «спецоперации». По селу проехало десять «буранов» — снегоходов на лыжах. За рулём сидели взрослые, они везли школьников с российскими флагами в руках. «Бураны» сделали круг, а потом остановились. Дети отложили флаги и достали плакаты «За президента», «Своих не бросаем», «За Россию». Потом их выстроили в букву V. «Сплю и вижу, как мы на „буранах“ тогда катались, — восклицает Хорищенко. — Я вообще такая патриотка!»
Младший сын Андрея Нупрейчика, девятилетний Дима, не может объяснить, что такое патриотизм. Но он мечтает уехать с отцом на «спецоперацию». Дома Нупрейчик много раз говорил, что хочет стать добровольцем. «Молодёжь наша на Украине гибнет, — объясняет Андрей за ужином. На телеканале „Россия“ в это время идёт программа Никиты Михалкова „Бесогон“. — А я смерти уже пересмотрел. Медведи голодные кидались, волки хотели загрызть, в реке тонул несколько раз. Мне уже ничего не страшно. Можно на войну ехать».
Андрей называет и другие причины для поездки. Во-первых, после участия в СВО с него, считает Нупрейчик, снимут судимость за незаконную рубку леса. Во-вторых, он получит деньги — сейчас за год Андрей охотой на соболя и сбором кедровых орехов зарабатывает около 300 тысяч рублей, а этого «очень мало».
Жена Нупрейчика Ольга согласна с тем, что живут они бедно. Но отпускать мужа в Украину не хочет.
— Надо ехать, помогать своим, — говорит ей Андрей и садится к печке пить чай. — Ведь ещё Киев, Львов брать будем. Украину надо всю брать. Она уже не будет Украина, а будет Россия.
Нупрейчик мечтает, чтобы его взяли в снайперы. Говорит, что хорошо стреляет: с двадцати метров может забить гвоздь пулей и отстрелить фильтр у сигареты. Сейчас у Андрея винтовка «Ремингтон» — от неё медведь «отлетает как тряпка». Он рассуждает, что сначала в Украине ему будет «неприятно стрелять в людей». «А потом ничего, привыкну».
Его сын Дима говорит отцу: «Я в твою сумку заберусь и с тобой поеду на Украину. Мне там не страшно». Диму с первого класса приучают к охоте, он уже умеет стрелять по банкам и очень любит рыбачить.
Жена Нупрейчика Ольга закатывает глаза. «Наверное, не зря наша страна начала „спецоперацию“, — говорит она, теребя край клеёнки за кухонным столом. — Но я понять не могу, почему Путин помогает разным ДНР и ЛНР. Мы ведь тут задыхаемся. Денег мало, в долгах сидим. Мы отсталые, ё-моё. И в России, думаю, до фига таких отсталых деревень».
Ольга вздыхает: «У нас в деревне все законы перестали работать: и человеческие, и государственные. А надо, чтобы хоть что-нибудь соблюдалось. Хоть какой-то один закон».
