«Побочный продукт исследований»
Шапиро называет эссе «побочным, во многом случайным продуктом [социологических] исследований». После 2022 года Екатерина участвовала как в коллективных, так и в индивидуальных исследовательских проектах, которые были посвящены как разным аспектам влияния войны на жизнь российского общества, так и невоенным темам — например, жизненным стратегиям людей.
«Изначально у меня не было цели писать книжку, она начала складываться только в 2024 году и стала возможностью не собирать бесконечные материалы в стол, а в чём-то разобраться, ответить — себе — в первую очередь, на некоторые болезненные вопросы, — комментирует Екатерина. — Эссе — это как раз тот жанр, который позволяет работать одновременно с разнородными и взаимосвязанными материалами, как-то их осмыслять, соединять и фиксировать то, что пока не удалось понять, но уже можно описать».
Двое разговаривают приглушённо, склонившись друг к другу. Женщина говорит, что мужики идут, потому что у них нет выбора, не знают языков, не знают другие страны, ничего не умеют в том мире, что люди жить уже не хотят. Мужчина отвечает, что в конце концов смысла никакого, что Путин решает и делает, что жизнь идёт, но не к лучшему, что всё, блин, неправильно в корне, что эти люди не правы.
Отрывок из эссе «Мирные рефлексы»
В «Рефлексах» (в качестве контекста или напрямую) используются около 60-70 интервью, взятые с 2022 по 2024 годы у жителей как крупных городов, так и небольших населённых пунктов Иркутской области. Возраст интервьюируемых — от 17 до 80 лет, чаще всего в беседах участвовали люди 30 — 50 лет. В основном, собеседники не были погружены в политику или активизм.
Существенная часть бесед состоялась в 2024 году. Тогда исследовательница объясняла собеседникам, что пишет книгу, и предлагала поговорить о том, как менялась жизнь — их собственная, города или посёлка, как люди живут, о чём думают, какие проблемы у них есть. Разговоры длились от получаса до семи часов, в среднем — полтора часа. В книге также использованы наблюдения и дневниковые записи.
«Война в разговорах постоянно возникала»
«Я видела следы войны в местах, физически удалённых от боевых действий (куда не долетают ни ракеты, ни дроны) и от мест принятия решений (в сущности, от столицы), — говорит Екатерина. — И пыталась понять, как война вписывается в структуры, практики, представления из прежней жизни (до момента разговора, до 2022 года, до 2014, до распада Советского Союза) и как производит новые практики, меняет способы действовать, думать, помнить, говорить».
Екатерина не ставила себе целью обсуждать с собеседниками «спецоперацию». Но, по её словам, «война в разговорах постоянно возникала». Шапиро называет этот эффект «осколочными ранениями».
«Один человек мне рассказывал о своей жизни. Ни о какой войне речи не шло. И на третьем часу разговора он вспоминает, как к нему на работу сегодня зашла дальняя родственница, занесла огурцы. И вдруг оказывается, что у неё сын пошёл на фронт — и разговор уже начинается об этом, — вспоминает Шапиро. — Это случайный триггер, который даже не касался нашего разговора напрямую. И такие триггеры возникали регулярно: за годы войны её присутствие и последствия стали так многочисленны, что столкнуться с ними можно где угодно».
Один собеседник прямо говорит, что больше нынешней опасается гражданской войны. Ещё один — что государство «использует людей», но их используют и другие. «Они [оппозиционные медиа] как будто говорят: „Посмотрите, не только в Украине мы начали войну, но и в России всё ужасно“ — и мы типа должны возмутиться, раздухариться и что‑то сделать. Но что? И что тогда с нами будет? Понимаешь, за нас вообще никто, за нас, что бы мы ни сделали, только мы сами».
Отрывок из эссе «Мирные рефлексы»
«Кому мы там нужны»
Последний раз в Иркутской области Екатерина была летом 2024 года. Тогда её удивила готовность людей к общению. «Ещё год назад сама идея поговорить с незнакомцами о том, как вы тут живёте, воспринималась без энтузиазма. Сейчас настороженность тоже встречалась. Но у многих была большая степень готовности к разговору».
По мнению Шапиро, это происходит в том числе, из-за потребности быть услышанными. «Важные для себя вещи люди не могут обсуждать со знакомыми: не привыкли делиться, не совпадают в оценках, опасаются реакций или последствий, — рассуждает исследовательница. — Кто-то в принципе не привык к вниманию, и для них был значим интерес к их жизни. Поэтому разговаривали с нами, выплёскивали накопившееся».
Вместе с Шапиро в Иркутской области работал фотограф Андрей Семёнов, он делал фотографии для «Мирных рефлексов». Семёнов рассказывает ЛБ, что заметил похожую особенность — люди часто просили сфотографировать себя просто так. «Лет десять назад в глубинке все хотели, чтобы я их профессионально зафиксировал и отдал снимок. Но сейчас людям не нужны профессиональные фотографии. Сейчас они хотят, чтобы кто-то о них знал».
Андрей добавляет, что его коллеги, которые работают в других российских регионах, имеют «похожие наблюдения».
Рассуждая о влиянии внешних событий на родной город и заодно объясняя свой отъезд из него в Иркутск, Елена говорит: «Если касаться истории России, то нас вообще никак не коснулось. Мы живём в городе каком‑то маленьком, нас вообще никак не трогает. Мы там вообще никому не нужны». Женя вспоминает другой, северный город: «Какой‑то он как никому не нужен, как будто брошенный, вот такой полумертвый». Безымянный собеседник говорит: «Остался, детям я там не нужен». За час в интервью Олега умирают четверо знакомых: внезапно, что‑то с сердцем. Звучит так, что умирают от какой‑то общей ненужности.
Отрывок из эссе «Мирные рефлексы»
«Форой нужно пользоваться»
Исследовательница рассуждает, что за три года войны в Иркутской области «несколько раз поменялось ощущение в воздухе». Сразу после вторжения в Украину, считает Екатерина, у жителей был шок. Потом наступило время подавленности и растерянности. Летом 2022 года паника несколько спала, был период «не безудержной радости, но передышки, расслабления, рефлекторного наслаждения жизнью». С частичной мобилизацией вновь возник ужас. А после, по словам Шапиро, «опыт россиян стал фрагментироваться всё быстрее».
«Если, допустим, вы пара, у вас нет детей, вы работаете в частной компании, где разговоры о политическом вынесены за скобки, ездите на своей машине, а не на общественном транспорте, летом ходите в горы, зимой катаетесь на сноуборде, смотрите сериалы по вечерам — то в целом ваша жизнь может быть очень похожа на ту жизнь, которая была прежде, — говорит Шапиро. — Но на работе кто-то уехал из России, в соседнем подъезде кого-то мобилизовали. Чем дальше от февраля 2022 года, тем сильнее дробится, отличается опыт войны и обстоятельства жизни у разных людей».
Екатерина отмечает, что люди, не включённые в войну, надеются, что всё обойдётся. «Пока это неверное будущее не наступило, можно готовиться, успевать жить. Вроде бы мирное время — фора. Форой нужно пользоваться, пока она есть».
При этом большая часть собеседников Шапиро считает, что с окончанием войны в Украине ничего не закончится. «Абсолютная милитаризация набирает обороты, — рассуждает сама Шапиро. — В Иркутск пришёл мир большой войны, которая расползается всё больше. Это видно по официальному дискурсу — выступлениям губернатора и мэра. Очевидно, что под войну (и это не касается только Украины) нужно готовить воинов, надо рожать детей. «У нас есть родина, и за неё нужно уметь постоять».
«Пока мы сапили в соседнем заливе, к нам подлетел дрон, покружил немного, попырился с безопасной высоты и улетел. Я ему рукой помахал. Не спрыгнул с сапа в ужасе, не нырнул поглубже — вообще об этом не возникло даже мысли. Бесценен мирный быт и мирные рефлексы. Потом уже подумал об этом. Как же офигенно мы всё ещё живём».
Отрывок из эссе «Мирные рефлексы»
«Понять логику людей, которые тебе не близки»
Некоторые собеседники Шапиро оправдывают войну. Сама исследовательница подчёркивает — если есть потребность понять представления людей, их оценки и намерения, то важно с ними говорить.
«Довольно часто можно услышать „Как возможно, что люди могут пойти за квартиру воевать?“ И это вопрошание очень понятное, — рассуждает Екатерина. — Но тогда есть большой соблазн сказать, что это какие-то специальные люди, специальный народ или просто специальная часть этого народа, с которой всё ясно. Мне кажется важным переводить такие вопросы из риторических в прямые, предполагающие ответ. Чтобы понять логику людей, которые могут быть тебе, скажем мягко, не близки».
— А зачем понимать таких людей?
— Конечно, никто не обязан понимать. Тем более те, у кого убиты близкие, уничтожены дома, разрушена жизнь. Но в целом ряде случаев понимать — профессиональная необходимость. Если я говорю о мотивах, представлениях других, попытка понимания неизбежна. Конечно, трактовки будут отличаться, иногда конфликтовать друг с другом, но я уверена, что какие бы цели ни ставились — научные, гражданские, политические, экзистенциальные — понимание необходимо. Для того, чтобы сопротивляться, менять, поддерживать, да просто разобраться, почему у близкого человека такие представления о происходящем, какие есть, надо понимать, как это устроено и почему оно так сложилось. Когда я говорю «понимать», я, конечно, имею в виду понимание не как синоним принятия и согласия, а намерение и попытку действительно понять.
— Но логика обычного россиянина…
— Знаешь, сильное сопротивление вызывает тут слово «обычные». Обычные россияне, обычные люди. Это шаткий конструкт: может казаться, что мы все знаем, о чем идёт речь, но что стоит за этими словами? И ещё этот конструкт небезобидный. Его нетрудно синонимизировать с «глубинным народом». Я бы сказала, что важно говорить, во-первых, с разными людьми — по возрасту, уровню образования, месту жизни, другим критериям. Во-вторых, важно говорить не с «обычными», а с необычными — теми, чей уклад, опыт, способ видеть жизнь и действовать не знаком или плохо знаком для того, кто затевает разговор, или для аудитории. Это помогает увидеть, что за размытыми формулами или укрупненными категориями — большое разнообразие, которое нередко ставит эти категории под вопрос, помогает пересмотреть, уточнить свои представления, что-то просто становится видимым или — даже если всегда на виду — заметным. В таких случаях до «понимать» может быть очень далеко, но хотя бы получается увидеть.
