В декабре 2020-го Минюст РФ включил Дарью Апахончич в реестр иноагентов. Апахончич была в числе первых пяти физлиц, на которых навесили этот ярлык. Потом был обыск в петербургской квартире Дарьи. В 2021-м она покинула Россию. Сначала эмигрировала в Грузию, но через несколько лет там по российскому образцу начали искать своих иноагентов и уничтожать гражданское общество, и Дарья уехала по гуманитарной визе в Германию.
В Петербурге Дарья устраивала уличные перфомансы в поддержку женщин, ставших жертвами государственного и домашнего насилия. Одна из самых известных коллективных акций, в которых участвовала Дарья Апахончич, — «вульва-балет» у здания Мариинского театра в Петербурге в поддержку художницы Юлии Цветковой, подвергшейся уголовному преследованию за свои рисунки.
В Грузии Дарья придумала превратить иноагентские отчёты в арт-объекты. Бланки отчётов она превращала в комиксы с антивоенными текстами и рисунками. «Испорченные» листы фотографировала, экспонировала на выставках, а потом действительно отправляла в Министерство юстиции. «Привет, Минюст!», — так начинаются эти ежеквартальные письма.
В 2025 году МВД России объявило Дарью Апахончич в розыск по уголовной статье.
— Российские художники-акционисты, работающие по актуальной повестке, часто говорят, что слова обесценены и дискредитированы, и достучаться до сознания человека проще через визуальные образы и перфомансы. Вы много лет занимались акционизмом, но теперь написали книгу. В эмиграции слова вновь обрели вес и смысл?
— Наверное, слова дискредитированы, но ведь кроме слов у нас часто ничего и нет, будем пробовать ещё немножечко в них верить. Ну и в эмиграции возможность говорить и заниматься творчеством на родном языке переосмысляется, так что я с этим языком расставаться пока не готова
— Книга состоит из постов, в разное время опубликованных в Facebook?
— Это разного рода тексты, появившиеся как реакция на определенные события. Действительно, некоторые из них были постами в Facebook. Допустим, глава «Данный материал или сообщение…» — это изначально визуальный комикс, от которого я оставила только текст… На самом деле всё было немножко по-другому. Я начинала писать книгу о Грузии, но всякий раз, когда писала о чём-то грузинском, на меня накатывала лавина российских воспоминаний. Когда начала собирать тексты, поняла, что в каждом из них есть встреча с государственным насилием в том или ином виде. Книжку объединяет какая-то травма по линии государства.
Из книги Дарьи Апахончич «12 или 13 историй»:
«Известно, что иностранные агенты бывают следующих видов:
молодые и популярные,
в качестве шутки записавшие себя в список иностранных агентов,
позорящие честь иностранного мундира,
доящие коров,
немолодые и непопулярные,
мучительно пытающиеся сообразить, их ли имя в списке агентов, поскольку у них очень распространённые имя и фамилия, например, Иван Петров,
ставшие иностранными агентами из-за того, что дали интервью иностранному агенту,
защищающие лососей,
находящиеся на пенсии,
ставшие иностранными агентами из-за того, что взяли интервью у иностранного агента,
настроенные скептически,
выступающие против войны,
попавшие в список иностранных агентов по блату, чтобы вывести за границу наворованные деньги,
религиозные,
ставшие иностранными агентами из-за того, что брали интервью у иностранного агента, который стал иностранным агентом, потому что давал интервью иностранному агенту,
занимающиеся правозащитной деятельностью,
хорошо владеющие иностранными языками,
нерелигиозные и даже атеисты,
публикующие грустные книжки,
изучающие физику, биологию, языки,
очкарики,
привыкшие, ожидая ареста, прятать ценные вещи в укромных местах,
посредственно владеющие иностранными языками,
эксцентричные мистики,
интернет-фрики,
чудаки и бузотёры,
выгоревшие, но продолжающие что-то делать,
скучные святоши,
феминистки,
диссиденты,
предвидевшие, что станут иностранными агентами, но всё равно расстроившиеся, что это случилось,
ставшие иностранными агентами вместе с другими членами семьи».
— Некоторые главы книги решены, как сказки. В книге есть несколько рисунков, по стилистике близких к детским, на которых изображены ваши арт-акции, хотя очевидно, что на этих акциях была фотофиксация. Кажется, и себя, и других персонажей книги вы поместили в реальность детской сказки.
— Сказка — это самая простая форма, это такой изначально эпический жанр. Из сказки родилась большая повествовательная традиция, родились роман, повесть и так далее. Со сказки начинается читательский опыт любого ребёнка. Кто-то ведь так и не прочитал за всю жизнь ни одного романа, но сказки читали все.
В книге есть глава, где я рассказываю, как после фем-акции мне пришлось объяснять полицейскому, что такое вульва. И я выбрала форму сказки, потому что у меня было ощущение, что так он точно поймет. С другой стороны, от липкого полицейского мира, с которым мне довелось познакомиться в России, хотелось уйти как можно дальше, реальность дополненная какими-то фантастическими, гротескными элементами помогает это сделать. Вы наверняка заметили, что в книге есть декоративные элементы, есть сюжетные ходы, которые, на первый взгляд, не нужны. Я не могу сделать пережитое более приятным, но могу сделать более красивым.
— Большинство текстов сегодня читаются с экранов гаджетов. Бумажная книга — предмет роскоши. Почему вы захотели не просто собрать разрозненные записи вместе, но и издать на бумаге?
— В мир искусства (в широком смысле слова) я пришла из филологии. Занималась теорией литературы, у нас был курс по текстологии. Я понимаю, насколько важна точка, где можно окончательно зафиксировать текст, существующий во множестве вариантов. Когда книга опубликована, когда она обретает графическую и физическую реальность — это некая точка отсчёта. Это можно сравнить с акционизмом. Когда выходишь на акцию, тебя могут арестовать, ты уязвим. Момент физического присутствия в реальности важен сам по себе. Тоже самое с книгой. Книга материальна. Её можно взять в руки, поставить на книжную полку. Можно подарить, можно забыть в транспорте. У книги есть исходные данные, какой-то код в системе, по которому она найдётся. Когда текст становится книгой и книга выходит в издательстве, это своего рода исторический факт.
И есть момент социальный. Быть блогером — это одно, а автором книги — совершенно другое. Я много лет занималась коллективными проектами, был, например, коллективный сборник «Феминистские сказки», и вот сейчас осмелилась на проект индивидуальный — на обложке только моё имя. Конечно, до сих пор сомневаюсь: писательница ли я? Но, может быть, так и стану писательницей.
— Вы сравнили издание книг с арт-активизмом, но бумажная книга, как кажется, — это что-то из эпохи безопасного кухонного диссидентства, что-то противоположное арт-активизму, активному действию.
— Тренд последних лет — российская власть наконец-то начала читать. Это шокирует. Путинская Россия никогда не была демократическим государством, но читать путинские чиновники не умели. Для тех, кто занимался книгами, это было гарантией относительной безопасности. Сейчас ситуация изменилась. За ними тоже пришли. В России сейчас преследуют людей, занимающихся книжным делом: писателей, переводчиков, издателей, владельцев независимых книжных магазинов. Мы это наблюдаем практически в прямом эфире. Обыски в книжных магазинах, штрафы за сотрудничество с «нежелательными организациями» и «пропаганду ЛГБТ».
И я бы не стала говорить, что чтение книг на кухне — это социальный эскапизм, нечто противоположное уличным акциям. Культура устроена намного сложнее, и обмен идеями происходит не только на улицах. Такой обмен возможен и в детской литературе, и в литературе лёгких жанров. Борис Акунин воспринимается нами как автор детективов, совсем не революционер. Но в России он «террорист» и «экстремист», его книги изымают из библиотек и запрещают продавать. Я к тому, что всё организовано очень сложно.
Когда-то в России у меня была внутренняя дихотомия: у меня есть приличная профессия, я учительница, а по выходным «тайная жизнь Лоры Палмер» — я выхожу на улицу, чтобы делать запрещённый арт, протестное искусство. Сейчас такой границы не провожу. Мне кажется, революционна, по сути, любая деятельность гуманистической направленности — преподавание, научная работа, написание текстов. Просто у кого-то больше внутренней энергии, смелости и свободы, и он разрешает себе открыто протестовать, а у кого-то больше обязательств и меньше возможностей, но он может делать что-то важное и полезное на рабочем месте.
— Расскажите про издательство, в котором вышла ваша книга.
— Издательство называется Éditions Tourgueneff (Издательский дом «Тургенев»). Издательство довольно молодое, ему всего два года, но оно при одной из старейших русских библиотек в Париже — Тургеневской. Они занимаются темами, связанными с поддержанием русского языка в эмиграции, и, конечно, работают с эмигрировавшими российскими писателями.
Любят автобиографическую прозу, связанную с рефлексией. Издали, например, «Интернатские рассказы» Ривы Евстифеевой, вошедшие в шорт-лист премии «Дар», про её детство в интернате и эмиграцию. До недавнего времени издательство выпускало книги только на русском, с этого года будут издавать и на французском, в частности, перевод моей книги с комментарием переводчицы.
Мне нравится Éditions Tourgueneff, потому что помимо определённого тематического фокуса у них есть представление о том, как должны выглядеть эти книжки. Это такой минималистичный дизайн, похожий на литературу, которая печаталась эмигрантами первой волны. То есть они визуально напоминают книжки начала ХХ века в мягкой обложке, которые можно в карман положить. Есть определённая преемственность, традиция.
— Вы искали издательство или оно само на вас вышло?
— Они меня нашли. По поводу пользы Фейсбука. Я упомянула в одном из постов, что написала книжку. Как оказалось, сотрудница этого издательства была у меня в друзьях в Фейсбуке. Мы давно с ней знакомы и, хотя много лет не общались, она читала меня в Фейсбуке. Буквально через час после публикации поста она мне написала и предложила издаться у них. Это история про то, как устроена современная медиасреда. Литература в современном мире не работает в одиночку, ей нужны дополнительные каналы связи.
— Когда речь заходит о современной эмигрантской литературе, на память прежде всего приходит издательство Freedom Letters. Со стороны может показаться, что это издательство — что-то вроде «высшей лиги», а издающиеся в других авторы — «второй дивизион».
— Это устроено не иерархически. У каждого издательства разные аудитории, темы, стили. Я говорю сейчас об издательствах, которые не ориентируются на «литературу в киоске», продающуюся вместе с сигаретами.
С книжными издательствами, как и с независимыми книжными магазинами: чем их больше, тем лучше. Не надо думать, что, если появится новый книжный магазин, в других покупателей станет меньше. Совсем нет.
Все книжные издательства работают над созданием большого культурного поля. Будут крупные издательства, и будут небольшие. Будут нишевые, работающие с женской литературой или с автобиографической прозой. Это абсолютно нормально.
— В книге вы только впроброс говорите о вроде бы ключевых, поворотных событиях вашей жизни — включении в реестр иноагентов в 2020 году, обыске, вынужденной миграции в 2021 году.
— Честно говоря, впервые об этом задумалась. Это получилось спонтанно. Всё-таки моя книжка не из серии «крестился, венчался, соборовался». Мне кажется, логика этой книжки продиктована безумием событий, которым она посвящена. Фрагменты разного жанра, разной стилистики показывают, что вся структура нарушена, показывают, насколько нездорова твоя жизнь в ситуации репрессивного политического режима.
— Читал в Фейсбуке ваши посты про Германию, в которых много тяжелого и горького. Почему в книге совсем ничего нет про Германию?
— Я дописала эту книжку раньше, чем оказалась в Германии. Писала её в Грузии и на контрасте с Грузией. В книге есть эпизод, где таксист заплакал, когда я ответила на его вопросы. Мне показалось, что у меня был момент катарсиса, но сама плакать я уже не могла, и грузинский таксист поплакал за меня. Очень терапевтично.
В России было так много боли и противоречий, но заметить это можно только оказавшись в другой стране. Находясь внутри события, внутри столкновения с государством, нет пространства, чтобы расстраиваться, горевать, злиться. Когда уезжаешь, размораживаешься. Это со мной случилось в Грузии. И про Германию ничего нет, действительно. Пишу сейчас книжку про Грузию. Может быть, когда-нибудь напишу и про Германию, пока не знаю.
— Какой будет книга, посвященная грузинскому периоду?
— Когда поняла, что мы уедем из Грузии и уже вряд ли сюда вернёмся, у меня появилось ощущение утраты. Пока мы ждали немецкие визы, я решила, что нужно всё вокруг запомнить. Составила план путешествий по Грузии — тех мест, в которых еще не была: весна в Кахетии, лето в Тушети. У меня был большой список вещей, которые я хочу понять, пока не покинула Грузию. И я стала писать своей подруге, которая уже жила в Германии, письма о Грузии.
Естественным образом в этих письмах возникали темы политэмигрантов и культурного напряжения между приехавшими и местными. Это роман в письмах о любви к Грузии, но любви сложной, когда ты понимаешь, что никогда не сможешь здесь полностью реализоваться. Любовь с элементами боли. Но мне нравилось, что я, даже ещё не уехав, начинала это осмыслять. Писала такие письма каждый день, и когда писала, понимала, что всё время российский контекст прорывается, поэтому останавливалась и доделывала книгу про Россию. Параллельно работала над двумя книгами.
— Всё-таки спрошу, как вам сегодня живется в Германии, удалось ли решить проблемы, о которых вы писали в Фейсбуке?
— Мы немецкую визу ждали довольно долго. Желающих было очень много, в том числе и тех, кто дожидался визы в России и подвергался дополнительным рискам.
Когда приехали, это был сложный экзистенциальный опыт, потому что я привыкла быть активной и самостоятельно справляться с трудностями. Сама решать: где жить, где работать, куда ходить. Когда приезжаешь в Германию, у тебя нет возможности жить там, где захочешь. Многие месяцами и даже годами живут в лагерях для беженцев. Чтобы записать ребёнка в школу, нужно иметь регистрацию. Чтобы иметь регистрацию, нужен договор. Чтобы был договор, у тебя должен быть залог, подтверждение твоего дохода. И так далее. Очень многие люди из постсоветских стран в Германии не выдерживают этого испытания медленным, очень медленным бюрократическим процессом.
Есть российские политэмигранты, которые вернулись из Германии в страну первой эмиграции. Я вижу, как украинские беженцы сдаются и возвращаются под бомбёжки: «Я не могу больше в этом общежитии. Лучше жить в Украине и каждый день спускаться в бомбоубежище». Знаю случаи, когда людей определяли в какой-то безумный лагерь, они собирали рюкзак и просто кочевали по Германии. Жили то у одних, то у других знакомых. Из-за этого у них были проблемы с получением пособия.
Слава богу, у меня в Германии есть друзья. Если бы не они, не знаю, как бы я выдержала в лагере. Плюс Германии в том, что там ты можешь сразу учить язык. В Нидерландах надо сначала дождаться получения статуса, а до этого живешь в лагере беженцев и просто ждёшь. Там люди иногда просто в окно выходят.
— Германия сейчас заморозила выдачу россиянам гуманитарных виз. Отказали даже Алексею Москалеву и его дочери. (Стало известно, что выдачу гумвиз Германия планирует возобновить, но пока не ясно, когда это произойдёт и многим ли будут такие визы предоставлены — ЛБ).
— В Германии новое правительство. Хочется верить, что выдача гумвиз возобновится. Когда после полномасштабного вторжения России в Украину Германия анонсировала гуманитарные визы, я почувствовала благодарность. У Германии есть схожий опыт. Во время Второй мировой войны многие немцы эмигрировали, опасаясь преследований. Они понимают, что значит быть антифашистом среди фашистов. Что три тысячи гумвиз было выдано — это великолепно, но, конечно, этого совершенно недостаточно. Я понимаю, что в мире нет возможности принять всех беженцев и политэмигрантов. Но что-то надо делать.
За историей Алексея Москалева и его дочери следят все русскоязычные читатели. В России эта семья прошла через совершенно унизительные практики. Существует риск, что за них снова возьмутся. Эта семья заслуживает того, чтобы быть в безопасности.
Кроме гумвиз, существует еще институт политического беженства, но эмигрантов всё чаще разворачивают на границах. Страшно за них. Грузия убежища не даст, Кыргызстан выдаст. Куда им бежать?
— Последний вопрос — без ответа? Для вас это открытый вопрос?
— Для меня открытый. Сейчас у меня есть гуманитарная виза. Не знаю, что будет к тому моменту, когда ее срок истечет. У меня никогда не было иллюзий по поводу устройства мира. Я понимаю, что нет никакого острова безопасности, где свято соблюдают права человека. Пока существует концепция национальных государств, имеет значение, какой у тебя паспорт. В России я много лет работала с беженцами. Слышала много историй. Если у тебя паспорт одного цвета, у тебя есть права, если другого, — нет. Такого быть не должно. Это должно работать совершенно по-другому.
Из книги Дарьи Апахончич «12 или 13 историй»:
«В первом же месте, где я преподавала, я узнала о том, кто же приезжает в Россию: не испанцы или канадцы, но женщины из Йемена, афганцы, молодые мужчины из Сирии, которые не хотят попасть в тюрьму или армию, пакистанцы, студенты из Центральной Азии. Все они сталкивались с расизмом, каждый рассказывал ужасные истории о том, как к ним относятся в России. (…)
В моей первой группе иностранных студентов был сириец по имени Кусай. Каждый раз, когда он представлялся в новой компании, все ему улыбались и радовались, он обожал Россию, говорил: «Здесь все такие добрые, дружелюбные, все мне рады». Он и его брат Хусейб приехали в Петербург, чтобы не идти воевать. Помню, спускались с ними в метро и Хусейб сказал мне: «Мне до сих пор страшно, когда я вижу людей в форме, мне кажется, это за мной». Когда наш учебный центр закрыли, всех моих студентов отправили назад в их страны. Братья Хусейб и Кусай мне какое-то время писали, потом потерялись, надеюсь, у них всё хорошо.
Когда ты преподаешь русский язык с нуля, надо быть готовой, что первые месяцы, а то и год-два вы не сможете поговорить со студентами по душам. Это вам не теория литературы с радостью от сложносочинённого и изысканного, это монотонная рутина с обрабатыванием самых примитивных конструкций, базовых падежей, опять и опять. Это очень похоже на родительскую работу, когда тебе надо тысячу раз приготовить и разогреть смесь, тысячу раз поиграть в ту же игру, погулять по тому же парку, покачать на тех же качелях, но именно так это и работает, именно в этом и смысл учительской работы.
А потом в библиотеке, где вы учите русский, выключается свет, и твоя студентка говорит: «Вот так у нас дома, когда бомбят, тоже нет света», и ты не знаешь, что сказать. Один ученик из Таджикистана рассказал мне, что у себя на родине он работал в Красном Кресте и Полумесяце, а теперь сам мигрант. Как бы мне хотелось найти его сейчас и рассказать, что теперь и я живу в лагере Красного Креста для беженцев и рассказываю сотрудникам этого лагеря, что тоже работала в Красном Кресте в России.
Пока есть войны и диктатуры, будем снова и снова рассказывать друг другу такие смешные (несмешные) истории. Я не понимаю, зачем мне весь этот опыт, но это как стихия: ты её не выбираешь, она происходит с тобой или рядом с тобой, ты лишь учишься не быть инопланетянином и изучать её, чтобы понять».
— СМИ чаще всего пишут про вас как про арт-активистку, но в книге вы достаточно много пишете о вашем опыте преподавания. Преподавание — это для вас больше, чем просто работа? Это часть вашей идентичности?
— Действительно, есть искажения. Потому что на акцию ты выйдешь в субботу — и будет шумно, об этом напишут медиа. А пять дней в неделю ты работаешь в школе, и это никому не интересно. Да и ежедневная практика обучения — процесс почти интимный, не предполагающий шумихи. Но для меня это очень важно.
Ещё в Кемерове, в школе № 61 на Швейке, со мной так щедро делились знаниями Сергей Петрович и Ирина Андреевна Лавлинские и другие педагоги. (В последний период жизни Сергей Лавлинский был профессором кафедры теоретической и исторической поэтики РГГУ. В 90-е годы работал в Кемерове — преподавал литературу в вузе и в школах —ЛБ). Благодаря им я стала тем, кто я есть.
Ещё учась в школе я поняла, что даже если ты живёшь в Сибири, где зимой бывает мороз — 35, по утрам химический туман, потому что на заводе какой-то выброс, на лестничной площадке валяются использованные шприцы, всё равно ты можешь прийти на урок русского языка и литературы и оказаться в каком-то чудесном мире. Стиль общения на уроках был не авторитарный, не иерархический. Наверное, благодаря этому опыту я сама стала учительницей. Это действенный и проверенный способ чувствовать себя нужной. Люблю преподавать и люблю учиться. Вообще преподавание — это терапевтично, весело, доступно.
Для меня ценен опыт работы в школе, но особенно — опыт преподавания в России беженцам. Беженкам — в основном это были женщины. Денег почти не платили, и мы работали исключительно из соображений радости, солидарности и гуманизма. Я не только сама преподавала, но и проводила методические занятия с волонтерами, как учить беженцев русскому языку. Конечно, если бы ещё и денег за это давали — было бы идеально, но и без денег было хорошо. Потом уже в Тбилиси преподавала британским студентам. Сейчас у меня временный перерыв на беженство.
— В Тбилиси тоже преподавали русский?
— Да. Литературу и русский язык. Это были студенты-слависты, которые из-за полномасштабного вторжения не смогли больше ездить в Россию. Но они отправились изучать русский в Центральную Азию, Армению и Грузию. Прекрасные студенты — тёплые, любопытные.
— Расхожая фраза советских времён: «Учитель всю жизнь чему-то учится». Чему вы учились в Грузии и чему учитесь в Германии?
— В Грузии открыла для себя чудесный мир грузинского языка — невероятно метафоричного, с удивительной историей и грамматикой. Язык — это и определенный способ мышления, это всё, что вокруг него. Я продолжаю его изучать. Много лет занимаюсь языковым обменом — английский, немецкий, украинский. Это когда два носителя разных языков учат друг друга. После моего переезда в Германию мы продолжаем занятия по русскому и грузинскому онлайн. Вчера как раз был такой созвон с грузинской подругой. Обсудили новости, поговорили про детей.
И в Грузии я начала танцевать, записалась в студию грузинских танцев. Это ещё и возможность усовершенствовать грузинский язык, потому что, когда что-то делаешь, это совсем другой способ изучения. Приехав в Кёльн, второе, что я сделала — стала искать студию грузинских танцев. И нашла. Для меня это возможность говорить по-грузински и дружить. Там замечательная поддерживающая атмосфера. Очень милые дамы со мной танцуют — мои ровесницы и моложе. Поэтому, можно сказать, с Грузией я не попрощалась.
В Грузии стала больше общаться с людьми совершенно из других миров, из других сфер. Я много путешествовала. В Германии тоже стараюсь ездить, если куда-то приглашают. Презентации моей книги были, встречи со студентами. Новая страна, но многие вещи понятны. Всё-таки это уже вторая страна эмиграции, к чему-то мы уже готовы.
— До 18 лет вы жили на Камчатке, а потом в Западной Сибири, в Кемерове. Книга небольшая по объёму, но вы дважды возвращаетесь к временам своего сибирского детства.
— Я стала вполне петербурженкой, но при этом осталась сибирячкой. Главный мой сибирский опыт — это опыт солидарности. Кемерово и климатически, и экологически — не самый простой город для жизни. Ещё и нищие 90-е. Денег не было. Я помню, моей бабушке зарплату выдавали едой, которая распределялась по всем родственникам и знакомым. Было ощущение, что надо друг другу помогать, что все друг за друга ответственны. Это ощущение осталось со мной на всю жизнь. В Грузии я увидела нечто подобное. Культурно Грузия и Сибирь далеки друг от друга, но вот этот стиль взаимодействия — помочь, обогреть, накормить — их объединяет.
Я сохранила в себе сибирскость. Надеюсь, она останется на всю жизнь.
— Литературные опыты для вас сейчас важнее, чем арт? В прошлом году вы участвовали в коллективной выставке «Художники против Кремля». Недавно состоялась вторая выставка с таким названием. Вы в ней участвовали?
— Мне сейчас сложно разделить искусство и литературу. Свой долгий безответный эпистолярный роман с Министерством юстиции считаю скорее литературой.
Я не была оригинальна, и на второй выставке «Художники против Кремля» снова выставляла свой отчет в Минюст, в котором рассказываю Минюсту, где я. В период между первой и второй выставками репрессивные органы России объявили меня в розыск, и я подумала, что это хороший повод снова поговорить о репрессиях и войне. Почему бы и нет? Моя страна всё ещё не устала вести войну, а я стараюсь находить в себе силы говорить о том, что я с этим не согласна.
*Объявлен иноганетом в России