Формально Александру Поливанову можно назвать бывшей кураторкой культурных программ и бывшим членом правления «Международного Мемориала». Но, по сути, слово «бывшая» всё-таки лишнее. Российские власти, ликвидировав юрлица Международного и правозащитного «Мемориалов», не остановили правозащитную и исследовательскую работу сотрудников и волонтёров. Накануне Дня памяти жертв политических репрессий 29 октября «Мемориал» уже восемнадцатый год подряд проводит акцию «Возвращение имён». Она пройдёт в разных городах по всему миру — люди собираются и читают имена жертв сталинского террора.
Архивы, недоступные исследователям, доступны родственникам
— В конце сентября стало известно, что теперь с архивно-следственными делами репрессированных могут работать только их родственники. Исследователям же придётся проходить долгую процедуру без всяких гарантий. Эта новость широко обсуждалась. Но, насколько я понимаю, попытки самыми разными способами затруднить исследователям сталинских репрессий доступ к архивным документам начались не вчера?
— Это происходит уже много лет и усугубляется с каждым годом — просто сейчас это совсем формализовали и окончательно артикулировали. Исследователям отказывают в доступе к делам, чтобы «защитить информацию о репрессиях». Согласно официальным формулировкам, такие исторические документы «используют в интересах недружественных России стран иностранные граждане или иностранные агенты». Это как раз отсылка к «Мемориалу», объявленному «иноагентом» ещё в 2014 году.
Ограничения, придуманные для независимых исследователей, — часть работы по дискредитации правды. Государственная пропаганда, Российское военно-историческое общество, председателем которого является Владимир Мединский, распространяют нарративы и, можно сказать, фейки об истории, которые им выгодны. Они понимают, что достоверная информация, содержащаяся в исторических документах, разрушает их лживые конструкции и путинские «первопричины войны». Это такой второй — исторический — фронт войны.
— В сентябре екатеринбургский исследователь Олег Новосёлов рассказал журналистам, что ему отказались выдать дела, сославшись на новый приказ. Что всё-таки принципиально нового стало известно?
— Стало известно о существовании и содержании официальных запретов и ограничений, которые до этого были, скорее, внутренними. В последние годы периодически возникали ситуации, когда исследователь в том или ином регионе запрашивает в архиве дело, а ему сообщают какую-то мутную информацию — якобы с делами этого фонда проводятся какие-то работы, и поэтому их никому не дают. Или что там персональные данные, поэтому даже материалы, переданные в своё время самими «Мемориалами» в городские и областные архивы, самим фондообразователям вдруг становились недоступны, что вызывает недоумение даже у сотрудников архивов.
Было видно, что в архивах чего-то боятся, что какая-то группа дел кажется им очень токсичной. Но они руководствовались некими негласными правилами. Сейчас просто выяснилось, что 20 марта 2025 года был выпущен приказ Федерального архивного агентства. Он ввёл новые ограничения в доступе к информации. Теперь ознакомиться с личными делами жертв сталинских репрессий могут только их родственники (или законные представители), а не исследователи, журналисты или общественные организации.
— Теперь независимому исследователю, изучающему сталинский террор, в архивах вообще никаких документов по теме не дадут?
— Несколько разная ситуация с фондами личных архивно-следственных дел и с фондами тех или иных институций. В архивно-следственных делах содержатся ордера на обыск и арест, протоколы допросов, приговор. Эти документы теперь не очень доступны исследователям, но доступны — или должны быть доступны — родственникам. Ну что ж, значит, у родственников появляется вот такая ответственность перед обществом: от них теперь зависит, получит ли общество общественно значимую информацию.
Что касается не личных дел — всё-таки исследователям, остающимся в России, пока ещё доступно огромное количество архивных источников, несмотря на большое сужение возможностей. Это не всегда самые очевидные источники, приходится иметь дело с более косвенными; собирать необходимые данные по разным регионам исследователям стало труднее. И очень ценно, что многие не опускают рук, а продолжают бороться за информацию и продолжают её искать.
Ну и ещё важно помнить, что некоторые документы не были доступны вообще никогда. Доступ к другим приоткрывался периодически. Какие документы сейчас будут доступны для исследователей — этого не знают сами работники архивов, которые очень запуганы. Но не думаю, что все архивы, где хранятся документы, касающиеся репрессий, полностью закроют для всех исследователей.
— Когда вы в последний раз работали в российских архивах с историческими источниками?
— Моя собственная работа не очень связана с архивами, так что лично я последний раз заказывала дела почти три года назад. Запрашивала в архиве ФСБ в Москве дело сталинского палача Станислава Реденса, который сам был расстрелян вместе с командой Ежова. Он руководил организацией террора в Москве и Московской области. Дело Реденса было известно и раньше, но мне хотелось кое-какие детали уточнить самой и проверить одну гипотезу — дело очень долго рассекречивали (уже в который раз), но в конце концов мне прислали приглашение в архив на Кузнецком.
Поскольку я занималась проектом «Топография террора» в Москве, мне интересно было узнать, какие показания он давал. Ещё по старым нормам законов у исследователей есть доступ к делам только тех арестованных и расстрелянных, которые были впоследствии реабилитированы. То есть считается, что если арестован действительно преступник, то его дело не представляет интереса для исследователей и для общества. Реденс как раз был реабилитирован в 50-е — как бы не совсем справедливо.
В 1980-х его дело хотели даже пересмотреть, поскольку по постсоветскому закону он — организатор массового террора и не подлежит реабилитации, но за давностью лет не стали. Вообще следственные дела таких палачей — это важный исторический источник для восстановления механики террора. При этом для появления такого источника нужно, чтобы организатор террора был, во-первых, сам впоследствии арестован и расстрелян — тогда появляется следствие и следственное дело. Во-вторых, в деле должно быть достаточно много показаний и самого арестованного, и свидетелей. В-третьих, человек должен быть реабилитирован. Только тогда его дело потенциально становится доступным исследователям, да и родственникам.
Доступных исследователям следственных дел в отношении организаторов и исполнителей массовых репрессий не так уж и много.
Разговор о репрессиях в России возможен, если он подконтролен государству
— Что сейчас происходит в России с акцией «Возвращение имён»? В Москве выйти к Соловецкому камню и прочитать имена репрессированных нельзя, как это было раньше?
— В Москве «Возвращение имён» проходило у Соловецкого камня в задуманном формате с 2007 по 2019 год. Когда мы проводили там акцию, нужно было договориться с городом об источнике электричества и провести его. Настроить микрофоны, колонки. Мы получали разрешение у автодорог, ставили генератор посреди проезжей части и устраивали ночное освещение. Устанавливали рельсы для телесъёмки. Привозили обогреватели.
Начиная с 2020 года наши коллеги отправляют документы для согласования акции, но получают отказы. Формальная причина — эпидемия ковида. И в этом году, получается, ковид так и не закончился.
Сейчас, когда нет согласования, нет возможности проводить акцию в том виде, в котором она проходила. Вам не дадут установить ни микрофон, ни колонки, ни свет. Без микрофона прочесть имена друг другу как будто не запрещается, но вас не будет слышно уже через три метра. Раньше на акцию у Соловецкого камня собиралось до пяти тысяч человек — это наши данные за 2018 и 2019 годы. Тогда акция была громкая, заметная. Сейчас «Возвращение имён» стало более дисперсным, но и в Москве, и в других российских городах в том или ином виде она проходит.
— Почему власть запрещает читать через звукоусиливающую аппаратуру имена репрессированных и запрещает другие низовые инициативы, связанные с памятью о жертвах сталинизма? Кажется, государству проще оставить это как возможность выплеснуть недовольство.
— Нельзя сказать, что запрещается вообще всё, скорее есть стремление не допустить неподконтрольные инициативы, особенно массовые. Я мониторю, что происходит в разных регионах в связи с Днём памяти жертв сталинских репрессий — у этой даты, вообще-то, государственный статус. Запланированы мероприятия в разных библиотеках.
Например, вот в Сармановском районе Татарстана будет акция 30 октября. Я процитирую: «Ко Дню памяти жертв политических репрессий в сельской библиотеке пройдёт тематический час… Ведущий библиотекарь расскажет ребятам о том, что политические репрессии 30-х годов — это одна из самых трагических страниц летописи нашей страны. Это день скорби и нашего уважения к тем, кто невинно пострадал. Малыши, как и взрослые, попадали в ГУЛАГ. Многие из них рождались за решёткой. И погибали там же. В России насчитывается около 800 тысяч пострадавших…»
Отдельный вопрос, что это очень странная цифра. Гораздо больше пострадало, чем 800 тысяч. Можно было бы сказать, что было расстреляно в годы Большого террора 1937–1938 годов около 800 тысяч человек, но кроме расстрелов было ещё множество разных граней террора, в том числе огромное количество людей погибло в ГУЛАГе от тяжелейших условий.
Разговор о репрессиях сейчас возможен, если он подконтролен государству. Любые негосударственные инициативы пресекаются, потому что они непредсказуемы. Ведь общественные организации, объединения или частные лица могут внезапно заговорить о международных преступлениях советской власти.
Например, о Катынском расстреле или о жертвах депортации из стран Балтии в 1941-м и в 1949-м годах. Депортировали в разные регионы. Кстати, много литовцев было депортировано в Бурятию, в Иркутскую область — если говорить о регионе вокруг Байкала. Например, пианистка, жена бывшего президента Литвы, Гражина Ландсбергене, была в депортации на острове Ольхон на Байкале вместе с тысячами своих соотечественников.
А вдруг люди проведут аналогии между сталинскими и нынешними международными преступлениями? Вторжение советской власти в Польшу, Украину, оккупация стран Балтии — и нынешняя оккупация четырёх областей Украины и Крыма. Или расстрелянные в Катыни военнопленные и находящиеся сейчас в российском плену украинцы — военные и гражданские. Люди сами могут простроить эти аналогии. Можем быть уверенными, что в районных и областных библиотеках ни слова об этом не скажут, если акции пройдут под контролем местных властей.
«Мемориал» никакую работу не сделает за общество
— Банальный вопрос, который, тем не менее, меня не отпускает. В конце 80-х–90-е было столько фильмов, развенчивающих культ Сталина, столько книг, телевизионных передач, газетных публикаций. Россияне всё это смотрели, читали и, как мне думалось, проникались. Почему после, вроде бы, безоговорочного осуждения сталинского террора, общественное сознание откатилось назад?
— Если бы кто-то знал ответ, может быть, всё пошло бы по-другому. В XX веке с Россией и со странами, попавшими под её влияние, случилась масштабная катастрофа. Семьдесят четыре года диктатуры, разрушения прав и свобод, разрушения идентичности. Да просто убийства людей.
Если обратиться к опыту Германии, там есть такое понятие — «проработка прошлого». Но в Германии это «прошлое» длилось 12 лет. И то нельзя сказать, что Германия полностью преодолела и вышла из него. А в России — в шесть раз дольше. Успело смениться гораздо больше поколений, никто не помнил жизни до в силу просто биологических причин.
Проработка не может быть быстрым процессом. Продолжался трэш семьдесят четыре года, а потом в 1988–1989 году вдруг всё поменялось — так не бывает. Но это мы теперь более или менее усвоили, что так не бывает, а тогда ни у кого не было опыта выхода из 70-летней диктатуры. Трудно было вообразить на волне 1980–1990-х, что всё настолько критично.
Но из сегодняшнего дня понятно, что у этого процесса много стадий. Сначала — потребность узнать правду, запрос. Потом стадия узнавания правды, которая тоже в каком-то виде случилась. Стадия оплакивания погибших — и отдельных людей, и целых групп. Эти стадии в 80–90-е случились, но они больше коснулись эмоционального восприятия. Сейчас более очевидно, что необходимо ещё интеллектуальное, рациональное осмысление. Как это стало возможным? Какие у этого были косвенные и отложенные последствия, которые продолжают работать даже десятилетия спустя? Как построить общество, в котором это не повторится?
В 1990-е годы в России кому-то пришлось просто выживать, искать возможность прокормить свою семью. Кто-то занялся бизнесом или свободным искусством, когда открылись такие возможности — в этом плане 90-е были годами расцвета. Но в эти годы не случилось такого уж большого осмысления исторических травм.
В 90-е «Мемориал» из гражданского движения превратился в профессиональную, институционализированную НКО с юридическим лицом. Но «Мемориал» как будто стал чем-то вроде церкви в эпоху Средневековья, которой делегировали отмаливание грехов. «Мемориалу» как будто сказали: «Занимайтесь, пожалуйста, нашей памятью и нашей совестью, а мы займёмся своими делами, более интересными».
Возможно, это привело к тому, что сильного, мощного осмысления не случилось. Потому что никакая общественная организация не может сделать работу за общество, вместо общества. Это наша общая работа и, как мне кажется, наша общая ответственность.
Вы сказали про фильмы, художественную и научно-популярную литературу, медийные материалы. Мне как раз кажется, что этого было не так уж много в масштабе огромной страны, если сравнивать со странами Центральной и Восточной Европы, которые были сателлитами СССР и пережили свои опыты коммунистической диктатуры. Или со странами, пережившими национал-социалистическую диктатуру. Более того, в России вместо этого довольно много было фильмов в эстетике и риторике «старых песен о главном».
Но, как ни странно это для кого-то прозвучит, мы фиксируем по многим показателям, что 24 февраля 2022 года запустило процесс интеллектуального осмысления. Происходит не только оплакивание, но именно осмысление и, в некотором роде, борьба — с учётом опыта и знаний о попрании ценностей.
С первых месяцев войны люди в городах России, которые были против, несли цветы к памятникам Леси Украинки, Тарасу Шевченко, но очень часто — и к памятникам жертвам советского террора. И это, как правило, не те поколения, которые застали времена установки этих памятников. Молодые люди сами выстроили эту связь между государственным террором, насилующим общество и убивающим людей в 1930-е, 40-е, 50-е, 80-е годы, и теми страшными преступлениями, которые совершило российское государство после 24 февраля.
И когда стало известно об убийстве Алексея Навального, люди в Москве понесли цветы к Соловецкому камню и к таким же памятникам в других городах. Они сами выстроили эту связь.
Люди сами восстанавливают таблички «Последнего адреса», потому что понимают, что на сегодняшний день это их небольшое участие в общей борьбе за справедливость. Они это делают не столько или не только ради убитых 90 лет назад, но и в солидарность с теми, кто страдает от государственного насилия сегодня.
После 2022 года усилился интерес к семейной истории. Наши коллеги из «Мемориалов» рассказывают, что количество обращений к ним от желающих узнать судьбу своих репрессированных предков увеличилось втрое. То же самое рассказывают архивисты Польши и Литвы — к ним поступает очень много запросов из России. Да, кто-то это делает, чтобы уехать из России на родину предков. Но дело не только в прагматике. Происходит как будто отчуждение от агрессора: «Я не на стороне тех, кто сейчас бомбит Украину. Я сам принадлежу к тем, кого угнетала советская власть. Я потомок депортированных, расстрелянных, арестованных, сосланных».
Кажется, сейчас осмысление советского прошлого начало происходить в более широком общественном масштабе, чем в 90-е. И «Мемориал» по-прежнему никакую работу не может сделать за общество.
— Несколько недель назад узнал из соцсетей «Мемориала», что вы в Чехии прочитали лекцию чешским школьникам об оккупации советскими войсками их страны в 1968-м. Насколько я понял, раньше они этого не знали. Такое историческое забвение — общемировая тенденция?
— Нет, тут надо уточнить. Школьники в Чехии, конечно, знают про вторжение советских войск в 1968 году. Они не знали про демонстрацию 25 августа на Красной площади в Москве. Про неё они услышали от меня.
Что касается вопроса о том, помнят ли в других странах о своих исторических травмах: я не за всеми странами наблюдаю системно, но читала, что и в Молдове, и в Румынии, и в других странах после 2022 года интенсифицировалось школьное образование по вопросам того, какую роль в истории этих стран сыграл СССР. Очевидно, что российская агрессия в Украине сильно катализировала эти процессы.
Почему чешские школьники не знали именно про акт солидарности, который был произведён в Москве в 1968 году восемью храбрецами? Это, наверное, всё равно что сейчас спрашивать украинцев: «Почему вы не обращаете внимания на российских политзаключённых, которые сидят за протесты против войны?» Потому что пока этой солидарности не удалось остановить войну в Украине — как восьми диссидентам не удалось в 68-м остановить советское вторжение в Чехословакию.
Такие акции российских активистов — это послания прежде всего нам, россиянам: почему в 68-м на Красную площадь вышло только восемь человек? Почему мы не смогли предотвратить или остановить войну Путина против Украины? Что в наших силах сделать сейчас? Украинцы заняты сопротивлением, а не отслеживанием, кто там в России или из России против этой войны.
«Мне хотелось сделать „Мемориал“ местом для активных, молодых»
— Почему в начале 2010-х вы пришли именно в «Мемориал»? Тогда было много политических и гражданских движений, которые, вроде бы, больше совпадали со временем. «Мемориал» же воспринимался чем-то из прошлого — организацией, которая взяла на себя важную миссию, но уже выполнила её. И самые узнаваемые мемориальцы были на тот момент людьми пожилыми.
— Мне трудно ответить. Я училась на историко-филологическом факультете в РГГУ — изучала историю и литературу России и Скандинавии, работала как скандинавистка, училась в аспирантуре, жила и училась в Швеции, и очень оценила опыт демократии в этой стране. Например, опыт гендерного равноправия или демократичность детской культуры.
Мне нравилось узнавать, что демократия — она во всём: в образовании, в профессиональной сфере, в работе НКО. В Швеции очень чувствуется, что демократия — часть повседневной жизни и часть культуры, и что она предмет постоянной рефлексии. Как обеспечить самый демократичный способ решения той или иной ситуации? Из чего состоит демократия на разных уровнях? Где мы не видим дискриминацию? Где слабые места демократии?
И я замечала отсутствие демократической культуры в России, связывала это с непроработанностью советского опыта. Подала заявку на американскую программу по правозащитному образованию имени Андрея Сахарова и получила эту стипендию. Потом вернулась в Москву и через какое-то время оказалась в «Мемориале».
Мне недавно Facebook напомнил текст, который я написала как раз тогда, в 2012 году. Очень много моих друзей в тот момент работало в модных журналах, в разных медиа, в художественных музеях, театрах, в кино, в издательствах — и занимались вопросами, не связанными с исторической памятью. Я обращалась именно к ним и звала их всех к участию в акции «Возвращение имён», пыталась показать, насколько задача осмысления советского прошлого касается каждого.
Я писала, что если хотим жить в свободном обществе и трудиться в свободных медиа, театрах и музеях, то нам всем нужно работать над тем, чтобы преступления прошлого не были допущены вновь. Чтобы они не повторились — нужно посмотреть назад и деконструировать механику тех преступлений. И один из способов преодоления — это справедливость в форме памяти.
Когда я пришла в «Мемориал», мне очень хотелось преодолеть образ, который вы нарисовали — что это организация поколения активистов перестройки, что в ней трудно говорить на современном и своевременном языке. Мне хотелось сделать «Мемориал» местом для активных молодых людей, для совместного осмысления с учётом возможностей разных поколений.
Мы реализовали много классных проектов в 2012 году. Например, проект «Драма памяти», на который мы сделали большой питчинг разных материалов из архива «Мемориала», а также из данных Правозащитного центра, позвали молодых режиссёров, актёров, драматургов и предложили им делать эскизы спектаклей. В том числе мы работали тогда с учениками из «Седьмой студии» Кирилла Серебренникова, и Женя Беркович ставила у нас спектакль «Человек, который не работал. Суд над Бродским».
Если правильно помню, на фестивале «Драма памяти» было двенадцать постановок, связанных с репрессиями и преследованиями в XX веке. Нам было важно делать это совместно с другими театральными фестивалями и площадками — Театром.doc, Театром имени Йозефа Бойса, Центром имени Мейерхольда.
У нас были кинопрограмма, киношкола. Делали много разных выставок — не только в пространстве «Мемориала», но и в музеях Москвы и других городов. Сотрудничали с Политехническим музеем и с Музеями современного искусства. Начали было отходить от имиджа организации из 80-х и грустного слова «демшиза» — нам открывались музеи, театры, журналы.
Но в ноябре 2012 года вступил в силу закон об «иностранных агентах». Нам на стенах стали писать «иностранный агент», а с 2014 года, сразу после Крыма, действительно стали включать разные организации «Мемориала» в соответствующий реестр. Мы всё равно сопротивлялись, но государственные или окологосударственные организации просто боялись с нами сотрудничать. Я помню, Еврейский музей брал у нас экспонаты для своих выставок, но не решился указать, что это экспонаты из «Мемориала».
Так что, едва начали преодолевать «демшизовость», государство навесило на нас ярлыки, и нам пришлось преодолевать токсичность.
Незаметные зоны угнетения
— Сталинские репрессии и ГУЛАГ, как кажется, очень подробно изучили историки, многие из которых близки к «Мемориалу». Большой террор. Знаменитости, ставшие жертвами репрессий. Экономика ГУЛАГа. Депортации народов. Обо всём этом написаны монографии. Остались ли в истории этого периода белые пятна? Есть ли ещё что изучать?
— Это очень интересный вопрос. Благодаря многолетней работе в «Мемориале» мне и моим коллегам, возможно, чуть-чуть понятнее, что сейчас российская власть творит в Украине. С другой стороны, глядя и понимая, что и как творит российская власть в Украине, становится яснее, что творила советская власть, и к каким невидимым до этого последствиям это привело.
Остаётся масса всего недоисследованного и совершенно неисследованного. Например, есть такой прекрасный историк Михаил Наконечный, который изучает смертность в ГУЛАГе и актировки. Этой темой предстоит ещё долго заниматься — учитывая масштаб сети ГУЛАГа.
У нас более или менее достоверные данные по количеству расстрелянных в годы Большого террора и в последующие годы. Есть статистика по многим депортациям, хотя и очень общая. Но Михаил занимается изучением тех, кто не был расстрелян, но умер в ГУЛАГе от тяжёлых условий и болезней. И ещё в ГУЛАГе очень часто использовали такой приём, как актировки. То есть совсем уж доходяг просто освобождали. Некоторые из них не успевали доехать до дома — умирали в дороге. Но в официальную статистику смертности в ГУЛАГе они уже не попадали.
Исследования Михаила расширят наши представления о советском терроре, о том, сколько на самом деле людей советская власть убила тяжелейшими условиями содержания и работы. Это пример того, что ещё предстоит исследовать на основе больших корпусов источников.
Современные подходы, которые появились в гуманитарных и социальных науках, позволяют задаваться новыми вопросами, касающимися истории ГУЛАГа и вообще советского государства. Один очевидный пример: языком ГУЛАГа был русский. Представители других народов, не владевшие русским, лишались инструмента коммуникации или возможности говорить на родном языке — это дополнительное угнетение.
Или история в разных регионах, в разных республиках. Мы, например, хорошо знаем, куда ссылали людей из столиц, из Польши, из Латвии, Литвы. И вот их ссылали в это страшное и почти безграничное слово «Сибирь» — а кто за ним стоит? Разные люди, разные коренные народы. В разных регионах Северной Азии тоже подвергались репрессиям — то есть это был не только ссыльный край или край ГУЛАГа, но и край собственных репрессий. А как люди об этом помнят? Какая память сформирована об этом периоде у тех, кто был сослан, и у тех, кто там жил и был, так сказать, принимающей стороной? Чем эти памяти отличаются?
Можно обстоятельнее изучить гендерное насилие. Женщины в ГУЛАГе часто оказывались жертвами гендерного и сексуализированного насилия со стороны как охранников, так и заключённых. Сексуализированное насилие — само по себе чудовищная травма, и это могло случиться и с мужчиной тоже. Но женщина могла ещё и забеременеть, делать аборт или родить ребёнка в условиях несвободы. Этого ребёнка у неё в раннем возрасте отнимали. Это ещё одна ситуация дополнительной уязвимости. А если женщина ещё и не говорит по-русски?
Есть незаметные зоны угнетения, которые раньше не то чтобы совсем не видели, но недостаточно обращали на них внимание. Постоянно подкручивать наши линзы и видеть больше — это важная задача. Есть и малозаметные формы сопротивления.
Бывали люди или даже группы, шедшие на какое-то сотрудничество с советским государством, которое кажется аморальным, — а между тем это могло быть своего рода практикой сопротивления: формальное сотрудничество давало возможность в условиях оккупации растить детей в другой культуре, в другом языке, в другой религии.
Сегодняшняя оккупация некоторых областей Украины и страшная жизнь людей на захваченных Россией территориях заставляет ещё раз вспомнить, что же значила оккупация для стран Балтии, для Украины, Беларуси и других. Почему после оккупации 1939–1941 годов часть людей предпочла сотрудничать с немцами в борьбе с советской властью? И кого после этого обзывают украинскими или латышскими «националистами» — действительно националистов, близких к национал-социалистам, или борцов за суверенитет своей страны, борцов с советской оккупацией? И какие есть последствия, которые стали очевидны только через 50–70 лет, потому что до этого трудно было предположить связь одних событий с другими.
«Чтобы никого не обзывали иностранным агентом и врагом народа»
— Чем ещё сегодня занимается «Мемориал»?
— Мы есть во всех социальных сетях, и там можно следить за всеми активностями всех «Мемориалов» на разных языках. Сейчас вовсю готовится международная акция «Возвращение имён», которая будет транслироваться 12 часов на сайте october29.live. Мы уже знаем, что акцию готовят организаторы в разных городах и странах — почти в 150 городах уже.
Часть коллег ведёт программу мониторинга и поддержки политзаключённых или, скажем, занимается созданием версии проекта переходного правосудия. Коллеги в «Мемориалах» в разных странах оцифровывают свои коллекции документов.
Сейчас в России многие историки оказались отключены от источников, а исследователи за рубежом — в ещё более сложных условиях. Университетам в ЕС запрещено сотрудничать с российскими государственными институциями. Исследователи не могут не только работать с корпусами источников государственного происхождения в России, но и просто заказать себе копии, даже если эти копии кто-то для них согласился бы сделать. В этой ситуации особое значение приобретает оцифровка источников личного или негосударственного происхождения из архива «Мемориала» и введение их в научный оборот.
Большое значение имеют работа с базами данных и аналитика больших данных, которая позволяет увидеть больше, чем в 80–90-е годы, когда преобладали «аналоговые» методы изучения. Аналитика цифровых данных позволяет отследить какие-то закономерности — по периодам, по регионам, по другим параметрам — которые не были видны «невооружённым глазом».
Раз уж мы говорим накануне «Возвращения имён», хотела бы подробнее рассказать о некоторых аспектах этой ежегодной акции. Сейчас происходит чудовищная несправедливость — убийства людей в Украине и аресты невиновных в России. Людям присуще бороться за справедливость, хотя бы по мере своих сил. И память — это такая форма справедливости. Мы не можем вернуть расстрелянным жизнь, но они имеют право на то, чтобы их имена были возвращены. Такое возвращение привносит хотя бы немного справедливости в пространство огромной несправедливости.
Эта акция во многом про живых сегодняшних людей, про поиск групповой принадлежности. Нам многим важно выражать поддержку жертвам агрессии. А кто такие «мы», которым это важно? Россияне? Но значительная часть россиян сейчас бомбит Украину. Нам нужно как-то иначе, может быть, точнее определить свою идентичность. И вот «Возвращение имён» оказывается для многих такой формой солидарности, вокруг которой можно объединиться и пробовать нащупать свою идентичность. Искать смыслы, связи, язык описания, формировать новую субъектность.
Пространство памяти сейчас оккупировано людьми, причастными к организации массового террора. Жители российских городов ходят по улицам имени Ленина, Дзержинского, Калинина. Крупные предприятия и их продукция носят имена Микояна и Завенягина, который был начальником Норильлага, а теперь Норильскому комбинату и ещё многим объектам в этом городе присвоено его имя.
В новостях постоянно читаем, что в Москве на станции «Таганская» восстановили барельеф с изображением Сталина. В Вологде установили памятник Сталину. В Омске и Владивостоке — бюсты Дзержинскому. Акторы насилия заполняют всё больше пространства памяти. Нас окружают их портреты, по сто раз в день произносим их имена.
При этом людей, которые пострадали от государственного террора, пытались сохранить свою индивидуальность, — не видно. Никто не делает особой новости из того, что табличку «Последнего адреса» восстановили на одном из домов. Какая-то информация об этом появляется, но в этой конкуренции за видимость выигрывают Сталин и Дзержинский.
Поэтому важно повысить видимость тех людей, с которыми мы хотим солидаризироваться. Мы не в силах вернуть им жизнь, но в силах наполнить пространство памяти их именами, а не именами злодеев и тиранов. То есть мы можем как бы усилить сторону пострадавшую и защищающуюся и ослабить сторону агрессора.
В «Возвращении имён» сливаются многие наши начинания — работа с базами данных, с архивами. Это не акция, которую «организует» «Мемориал». Мы её скорее координируем и объединяем в общий эфир. Но у каждой акции в каждом городе свой организатор. «Возвращение имён» — это действительно горизонтальная инициатива.
— Несколько месяцев назад Минюст РФ объявил иноагентом лично вас. Депутат Госдумы Андрей Свинцов как-то заявил, что «иноагент» в переводе означает «враг народа». Вы в каком-то смысле стали тем, кого много лет изучали. Что вы думаете и чувствуете по этому поводу?
— Да, мне кажется, уже ничего не думаю. Моя рефлексия про то, как предмет моего интереса и наших исследований — топография террора в Москве — вышел из берегов исследования и сам начал оккупировать сегодняшнее пространство, оказался буквально здесь. Это всё я фиксировала с 2012 и до 2022 года, но потом уже стало не до фиксаций.
И да, конечно, я считаю, что репрессии против российского общества велись для того, чтобы подготовить почву к усилению власти при развёртывании полномасштабной агрессии против Украины и чтобы никто в стране не мог помешать войне. Подозреваю, что российские силовики хорошо помнили, как гражданское общество при участии, в том числе, «Мемориала», смогло добиться окончания первой войны в Чечне.
И нам непременно нужно будет разобраться, почему же в 1990-е годы обществу хватило сил хотя бы временно прекратить чудовищные преступления, а в 2022 году мы оказались беспомощны. Что с нами произошло за последние тридцать лет? И тогда все эти обзывательства «иностранными агентами» тоже окажутся частью объяснения эскалации государственного насилия.
И каждый силовой орган российской власти — в том числе Роскомнадзор, Росфинмониторинг, Минюст — все они должны будут понести наказание, соразмерное соучастию в преступлениях. Но это всё будет потом.
Сначала надо добиться полного прекращения войны, вывода всех российских войск со всех территорий Украины. Дальше предстоит очень долгий процесс — сделать Россию безопасной страной для Украины, для других соседних стран, для собственных граждан. Чтобы в ней никого и никогда не обзывали «иностранным агентом» или «врагом народа».
*Признан иностранным агентом в России